— Нет, этого у меня нет, ― сказал я. ― А секретарша, в конторе его отца, утверждает, что он уже уехал в Огайо, ― пожаловался я на свою неосведомленность.
— С сотовыми телефонами вечная путаница. Вы вроде и там и здесь одновременно… ― Она скользнула по мне нетерпеливым взглядом.
— И как он там? Чем он делает в Хьюстоне?
— Говорит, рад, что вернулся… Знаете, здесь во Франции чувствуешь себя… как в родной сельской церквушке. Кто-нибудь обязательно женится в воскресенье, все лица знакомые. Только бывает тесно… Все друг другу на ноги наступают, все про вас всё знают… У вас не бывает такого чувства?
— Нет, пожалуй, ― взвесив, ответил я. ― Но я понимаю, что вы хотите сказать.
— А книги он спрятал в диване. Связанные веревочкой… Под той створкой, которая откидывается и всё время падает, ― складно тараторила она по-французски, озадачивая меня каждым своим словом. ― Говорит, что хотел отправить почтой, да забыл… Он всегда всё забывает, ничего не поделаешь… ― В голос закралась нотка печали.
— Вы хорошо знакомы, насколько я понимаю…
Она отмахнулась. Ответ прозвучал не сразу:
— Вроде неплохо… Да что толку? Уехал ― даже слова не сказал. Это называется ― смылся.
— Не похоже на него, ― опять вступился я за Джона. ― Наверное, что-то помешало… Что-то произошло.
— Наверное… Как всегда, ― она наградила меня унылой улыбкой. ― Джон говорил, что вы тоже пишете?
— Джон говорил обо мне?
— Да не волнуйтесь! Он говорил, что вы пишете, вот и все, ― странным тоном предостерегла она, ― и что вас оттуда, из Москвы, вежливо попросили…
Я ответил полуутвердительно, ловя себя на мысли, что мне самому Джон никогда не говорил ни о какой Эвелин… Вместо того чтобы пить свой травяной чай, экстравагантная гостья достала из сумки баночку с табаком Данхилл, из кожаного кисета с мобильным телефоном извлекла припасенный шуршащий бумажный квадратик и указательными пальцами с детскими розовыми ногтями стала скручивать тонкую папироску, в концы которой добавила по катышу табака, прежде чем завернуть края внутрь. После чего, прикурив от протянутой мною зажигалки и глубоко затянувшись, она стала разглядывать меня светлыми и теперь уже снисходительными глазами.
Я испытывал неловкость от одной мысли, что придется оставить ее в кафе одну и подняться к себе за книгами, если они действительно лежат в диване, как она заверяла. Но еще более нелепым казалось пригласить к себе незнакомую женщину.
— Вы не знаете, как быть: заставить меня сидеть и ждать и сходить за книгами или пригласить подняться с вами? ― выдала она с вызывающей прямолинейностью.
— Да, этот вопрос я себе и задаю, ― легкомысленно признался я.
Она сделала глубокую затяжку, помедлила еще миг и, скользнув по мне быстрым взглядом, в котором промелькнуло что-то одержимое, с жалобной ноткой в голосе по-французски произнесла:
— Пожалуйста, сходите без меня! Я здесь подожду.
— Разумеется… У меня всё кверху дном, не убрано… ― забормотал я. ― Вы наверное знаете эту квартиру, бывали в ней?
Держа дымящуюся сигаретку высоко перед лицом, она смотрела на меня с упреком.
— Да, приходилось. Мы с Джоном… Да это не имеет значения, ― в ее лице опять что-то изменилось.
— Странно всё же, что он не предупредил вас об отъезде, ― сказал я, теперь и сам теряясь в догадках. ― Ведь сборов было… Три раза можно было собраться уехать.
В глазах ее больше не было ни упрека, ни настороженности, но появилось беглое, неприступное выражение. Косясь в сторону и, как мне показалось, сдерживая в себе непонятный порыв, она комкала в руке бумажный носовой клинекс.
— Если хотите знать всю правду, он… Он не джентльмен, ― едва слышимо выговорили ее губы. ― Ваш Джон ― последняя сволочь.
Плечи ее дрогнули, и на глазах у меня она стала буквально реветь ― немо, не издавая ни единого звука, но почти взахлеб. На нас удивленно поглядывали со стороны.
Я не знал, что делать. То смех, то слезы. Сумасбродка? Не похоже. Джон отмочил что-то неприглядное? Вполне в его стиле. А может быть, просто легкого нрава молодая особа, не совсем уравновешенная, да еще и жаждущая приключений?.. В следующий миг, глянув на нее, я устыдился своих мыслей. Она заслуживала просто сочувствия. В ее вызывающих манерах, производивших, наверное, всё же неприятное впечатление, несмотря на всю их нелепость, проглядывало что-то обреченное и беззащитное.
Принесенный чай остыл. Я попросил официанта принести горячий. Выкатив на нас равнодушные уставшие глаза, не меньше, чем я, недоумевая слезам, рыданиям при всем честном народе, малый предложил разогреть остывший «тизан» в микроволновке. Я возмутился, ляпнул что-то обидное. Официант, с которым у меня сложились ровные дружеские отношения, вдруг обиделся и даже начал хорохориться, отказывался признать свою вину: чайник с чашкой простояли на столе десять минут, и он, мол, в этом не виноват.