Наташа вдруг резко замолкает, отрывается от гроба и, ни слова не говоря, уходит. Она как зомби идет по улице, заходит в одни открытые ворота. Минут через пять выходит и скрывается за следующими открытыми воротами. И так несколько часов подряд. Потом возвращается, садится возле своего гроба и опять начинает кричать. Родственники погибших отрываются от собственных мертвых только для того, чтобы выразить соболезнование таким же, как они. Всем без исключения. Открытых ворот в городе сотни, но люди ходить не устают. Такое ощущение, что они делают это на автомате. Традиции сильнее людей.
В час дня весь город, не сговариваясь, начинает траурные речи. Говорят на осетинском. Потом они поднимают гробы и начинают движение в сторону кладбища. Так же, не сговариваясь. Вместе выходят на главную улицу города. Ощущение такое, что у всех жителей Беслана радиопередатчики, которые позволяют координировать свои действия. На самом деле просто испокон веков здесь хоронили с часу до двух. Похоронная процессия длиной в несколько километров парализует движение на федеральной трассе Москва — Владикавказ. Тут же выстраивается огромная пробка, но обогнать процессию никто не пытается. Встречные машины останавливаются, из них выходят люди, снимают кепки и стоят с непокрытой головой, пока мимо не понесут последний гроб. Поражает всеобщность этих действий. Ни один не обогнал, ни один не проехал мимо, ни один не отсиделся в кабине. Все слепо исполняют какую-то единую волю.
Эту единую волю помню еще утром, в здании школы. Там я увидел оставшиеся от бандитов доллары. Первая подлая реакция — подобрать. Что-то остановило. Вдруг понимаю: если бы наклонился — разогнуться мне уже не дали бы. Эти доллары здесь никто не берет. Омерзение перед купюрами какое-то вселенское. Преодолеть его пришлось лишь работникам прокуратуры, которые забрали купюры на экспертизу. У них работа такая.
С появлением первого гроба на кладбище замолкли 6 экскаваторов, которые за сутки не успели вырыть и половины могил. Когда похоронят всех погибших в теракте, кладбище Беслана увеличится наполовину. К крикам женщин прибавляется рык мужчин. Мужчины здесь не плачут, а именно рычат. Многие украдкой кладут под гроб погибших мешочки с пулями. Это клятва отомстить. Потом на вопросы журналистов они отвечают, что мстить не будут, что не дадут врагам себя перессорить, что мир — это главное. Им верят.
4 сентября. Опознание трупов. Их выложили во дворе Бюро судмедэкспертизы во Владикавказе. Этот двор превратился в аквариум со смертью. Журналистов, которым удается перелезть через забор, не трогают, но через пять минут они уже сами карабкаются обратно с такой быстротой, как будто по ним стреляют. Я стою у забора зажмурившись и пытаюсь дышать через ворот куртки. Не помогает. Затыкаю нос и дышу ртом. Вечером очень сильно об этом жалею, потому что мясо есть не могу. Видеть свое тело тоже не могу. Очень странно, что оно шевелится. Зачем я спрыгнул сегодня с забора в этот аквариум — все равно описать, что там видел, невозможно. Чтобы справиться со страшным привкусом во рту, напиваюсь водки и засыпаю. Ничего не снится.
3 сентября. До часу дня все относительно спокойно. Утром в Доме культуры перед родственниками заложников выступил доктор Рошаль, чуть раньше осколком от подствольной гранаты ранило в ногу милиционера, и заграждения отодвинули от школы еще метров на 100.
В час дня в городе вдруг нажали какую-то кнопку. Толпы женщин хлынули от центральной площади, толпы мужчин ринулись к ней. Первые несколько минут было даже непонятно, чего это все вдруг всполошились: звуки взрывов и пулеметных очередей не было слышно, их заглушали клаксоны машин, которые на бешеной скорости рванули к центру. Через 20 минут, когда на площадь стали выносить первых освобожденных заложников, толпа мужчин стала буквально сметать неудачно припаркованные автомобили, чтобы дать проехать «Скорой помощи». Машины переворачивали, не разбирая, что это — «БМВ Х5» или «Запорожец». Никто потом не предъявлял никому никаких претензий. Владельцы покореженных авто тут же садились за руль, чтобы отвезти в больницу раненых детей. Вся площадь стала местом какой-то организованной мужской силы. Все происходило стихийно, но слаженно. Одни, не обращая внимания на кордоны и блокпосты, бежали к школе, забирали свою порцию уцелевших детей и несли их к площади, другие подхватывали освобожденных, сажали в машину и мчались в больницу. Третьи уже сооружали искусственную переправу через железнодорожные пути, чтобы машины с ранеными не делали крюк до переезда и быстрее добрались до врачей. Выпадали из общего движения только те, кто уже увидел своих детей мертвыми. Глаза у них были стеклянные, ноги ватные, а кулаки в крови. Кулаками они в ярости били об стены домов.
По площади пронесся слух: поймали боевика. Толпа куда-то побежала, увлекая меня, как в воронку. Очередь из автомата — и толпа расходится. Оказывается, никакого боевика не было. Произошло следующее. В Беслане есть один глухонемой. У него борода. Он, как и все мужчины, тоже пришел на площадь. Вид у глухонемого уж больно ваххабитский, поэтому его окликнул милиционер, чтобы проверить документы. Глухонемой не слышит, идет дальше. Милиционер кричит: «Стоять!» и бежит за ним. Толпа отреагировала: видит — идет бородач, за ним бежит милиционер. Значит, боевик. Все побежали на помощь милиционеру. Глухонемой увидел погоню и побежал. Толпа уже нависла над ним, чтобы разорвать на части, когда наперерез выбежал другой милиционер, дал залп в воздух и повел глухонемого для выяснения в штаб.
Примерно в это же время из окна школы выпал настоящий раненый боевик. Об этом мне рассказал фотограф Миша Климентьев. Миша не успел прицелиться из фоторужья, как боевика не стало. Толпа, бросившаяся на него, просто втоптала его в землю. Люди прыгали у него на голове, у боевика хрустели кости. Если бы под ним была не земля, а асфальт, его просто растерли бы по асфальту. Миша говорит, что в этот момент не испытывал к нему ни малейшей жалости.
2 сентября. В городе для журналистов большая проблема — негде пожрать. Все кафе и рестораны открыты, в них сидят работники и хозяева, но нигде не кормят.
Мы сами уже второй день не едим и не можем смотреть, как другие едят, — объяснил повар кафе "Хаш» Аслан Дударов.
А зачем тогда на работу выходите?
Положено — выходим. Но работать мы не можем, и хозяин нас понимает. У него у самого племянник там.