Ожидание царства Божия, признаваемого христианами, давало повод к недоразумениям. Язычники воображали, что речь идет о политической революции, которая готова совершиться.
Господа Бога святите в сердцах ваших; будьте всегда готовы всякому, требующему у вас отчета в вашем уповании, дать ответ с кротостью и благоговением; имейте добрую совесть, дабы тем, за что злословят вас, как злодеев, были постыжены порицающие ваше доброе житие во Христе. Ибо если угодно воле Божией, лучше пострадать за добрые дела, нежели за злые… Ибо довольно, что вы в прошедшее время жизни поступали по воле языческой, предаваясь нечистотам, похотям, мужеложству, скотоложству, помыслам, пьянству, излишествам в пище и питии и нелепому идолослужению; почему они и дивятся, что вы не участвуете с ними в том же распутстве, и злословят вас; они дадут ответ Имеющему вскоре судить живых и мертвых… Впрочем, близок всему конец… Возлюбленные! огненного искушения, для испытания вам посылаемого, не чуждайтесь, как приключения для вас странного, но как вы участвуете в Христовых страданиях, радуйтесь, да и в явление славы Его возрадуетесь и восторжествуете. Если злословят вас за имя Христово, то вы блаженны… Только бы не пострадал никто из вас, как убийца, или вор, или злодей или как посягающий на чужое; а если как Христианин, то не стыдись и прославляй Бога за такую участь. Ибо время начаться суду с дома Божия; если же прежде с вас начнется, то какой конец непокоряющимся Евангелию Божию? И если праведник едва спасается, то нечестивый и грешный где явится? Итак, страждущие по воле Божией да предадут Ему, как верному Создателю, души свои, делая добро… Итак, смиритесь под крепкую руку Божию, да вознесет вас в свое время… Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш, диавол, ходит как рыкающий лев, ища, кого проглотить; противостойте ему твердой верой, зная, что такие же страдания случаются и с братьями вашими в мире. Бог же всякой благодати по кратковременном страдании нашем, да совершит вас, да утвердит, да укрепит, да сделает непоколебимыми. Ему слава и держава во веки веков.
Аминь.
Если это послание действительно принадлежит Петру, чему мы охотно верим, то оно делает честь его здравому смыслу, прямоте, простоте. Он не присваивает себе в нем никакой власти; говоря со старейшими, он изображает и себя одним из них. Он не возвеличивает себя тем, что он был свидетелем страданий Христа и что он надеется участвовать в славе, которая должна скоро открыться. Письмо было отвезено в Азию неким Силуаном, быть может, тем же самым лицом, как и спутник Павла, Сильван, или Сила. Петр мог его выбрать как личность, уже известную верующим Малой Азии благодаря своему путешествию там вместе с Павлом. Петр посылает при этом приветствия этим отдаленным Церквам от Марка в таких выражениях, которые дают основание предполагать, что и Марк также был им небезысвестен. Послание заканчивается обычными пожеланиями. Римская Церковь при этом названа «Церковью в Вавилоне». Секта находилась под строгим наблюдением; перехваченное письмо могло бы повлечь за собой страшные бедствия. Для того, чтобы отвлечь подозрения полиции, Петр придумал называть Рим по имени древней столицы азиатского нечестия; символическое значение этого названия было всякому понятно и вскоре послужило основой для целой поэмы.
Глава VI
ПОЖАР РИМА
Бешеное помешательство Нерона дошло до своего апогея. Это было самое ужасное из событий, какие видал мир. Абсолютная необходимость отдала все в руки одного человека, наследника великого легендарного имени Цезаря; всякий другой строй был невозможен, и провинции обыкновенно чувствовали себя при нем довольно хорошо; но в нем таилась и огромная опасность. Когда цезарь терял рассудок, когда все артерии его бедной головы, смущенной неслыханной властью, разом лопались, происходили сумасбродства, которым имени нет. Мир находился во власти чудовища. Не было средств избавиться от него; его гвардия, состоявшая из германцев, в случае его падения теряла все и потому с ожесточением стояла за него; зверь, поднятый на дыбы, оскалил зубы и бешено защищался. В отношении Нерона это было нечто ужасное и карикатурное, грандиозное и абсурдное. Так как цезарь был очень начитан, то и безумие его было главным образом литературным. Мечты всех веков, все поэмы, все легенды, Бахус и Сарданапал, Нин и Приам, Троя и Вавилон, Гомер и пошлая современная пиитика — все это создало хаос в бедной голове артиста, посредственного, но весьма самоуверенного, которому случай дал власть осуществить все свои химеры. Представьте себе человека, почти столь же рассудительного, как герои Виктора Гюго, балаганную фигуру, смесь сумасшедшего, простака и актера, облеченного всемогуществом и поставленного управлять всем миром. Он не обладал черной злобой Домициана, любовью делать зло ради зла; он не был отнюдь и сумасбродом вроде Калигулы; это был сознательный романтик, оперный император, меломан, трепетавший перед публикой и заставлявший ее самое трепетать перед ним; таким мог бы в наше время сделаться любой буржуа, у которого здравый смысл помрачен чтением современных поэтов и который вообразил, что он обязан подражать в своей жизни Гану-Исландцу и Бурграфам. Так как управление империей было делом чисто практическим, то романтизм в нем был совершенно неуместен. Романтизм на своем месте в области искусства, практическая же деятельность диаметрально противоположна искусству. В воспитании государя романтизм в особенности пагубен. В этом отношении Сенека причинил своему воспитаннику своим плохим литературным вкусом гораздо больше вреда, нежели принес ему пользу своей прекрасной философией. Сенека был великий ум, выходящий из ряда вон талант и, в сущности, почтенный человек, несмотря на многие оставшиеся на нем пятна, но в то же время человек совершенно испорченный декламацией и литературным тщеславием, неспособный чувствовать и мыслить без фразы. Постоянно упражняя своего ученика в умении выражать то, чего он не думал, сочинять вперед громкие слова, он сделал из него завистливого комедианта, злобного ритора, извлекающего гуманные фразы, когда он знал наверное, что его могут услыхать. Старый педагог глубоко понимал все зло своей эпохи, своего ученика и свое собственное, когда в момент искренности воскликнул: Literarum intemperantia laboramus.