Нельзя было бы отрицать, что художественные вкусы того времени были чутки и искренни. Правда, прекрасных творений уже не появлялось более, но все с жадностью отыскивали их среди произведений прошлых веков. Этот самый Петроний за час до своей смерти приказал разбить свой сосуд для мирры, чтобы он не доставался Нерону. Произведения искусства продавались по баснословной цене. Нерон любил их до безумия. Увлекаясь идеей о великом, причем он вносил в нее так мало здравого смысла, как это только возможно, он мечтал о фантастических дворцах, о городах вроде Вавилона, Фив, Мемфиса. Императорский дворец на Палатинском холме (старинный дом Тиверия) был довольно скромен и до царствования Калигулы носил, в сущности, характер частного дома. Калигула, которого следует считать вообще создателем школы управления, хотя в этом отношении охотно признают, будто никто не стоял выше Нерона, значительно расширил дом Тиверия. Нерон утверждал, будто в нем ему тесно, и не находил слов, чтобы высмеивать своих предшественников, которые могли им довольствоваться. Он приказал соорудить из временного материала, как бы вчерне, резиденцию, которая могла стать наряду с сооружениями Китая и Ассирии. Этот дом, который он сам называл «временным» и который он мечтал в скором времени сделать окончательным, был целый мир. Его портики, длиной в три мили, парки, в которых паслись целые стада, уединенные уголки, озера, окруженные в перспективе фантастическими городами, виноградники, леса, вместе с самим дворцом занимали пространства больше, нежели Лувр, Тюильри и Елисейские поля вместе; они простирались от Палатинского холма до садов Мецены, расположенных на Эсквилинских высотах. Это было нечто феерическое; инженеры Север и Целер превзошли самих себя. Нерон хотел выполнить это сооружение таким образом, чтобы его можно было называть «Золотой Дом». Его тешили, разговаривая с ним о безумных предприятиях, которые могли бы увековечить его память. Особенно его занимал Рим. Он хотел перестроить его весь сверху донизу и назвать Неропалисом.
За последние сто лет Рим сделался всемирным чудом: по своей величине он сравнялся с древними столицами Азии. Здания в нем были прекрасны, массивны и велики, но улицы представлялись щеголям того времени жалкими, так как вкусы со дня на день все больше переходили на сторону банальных и декоративных построек; создалось стремление к тем эффектам ансамбля, которые занимают и радуют зевак, и отсюда проистекала погоня за тысячами пустяков, совершенно неизвестных древним грекам. Во главе этого движения стоял Нерон: Рим, как он себе его представлял, должен был получить вид Парижа нашего времени, одного из тех искусственных городов, построенных по высочайшему повелению, план которых рассчитан главным образом на то, чтобы приводить в восторг провинциалов и чужеземцев. Молодой безумец упивался такими вредными планами. Кроме того, ему хотелось видеть нечто оригинальное, хотелось грандиозного зрелища, достойного артиста; он жаждал события, которое отметило бы его царствование своей датой. «До меня, — говорил он, — никто не знал размеров того, что дозволено государю». Все эти самовнушения беспорядочной фантазии как бы воплотились в удивительном событии, которое имело самые важные последствия для занимающего нас предмета.
Так как мания поджога заразительна и часто осложняется галлюцинациями, то весьма опасно пробуждать ее в слабых головах, в которых она дремлет. Одной из черт характера Нерона была его неспособность сопротивляться навязчивой идее преступления. Пожар Трои, в который он играл с детства, страшно завладел им. На одном из своих празднеств он поставил в числе других пьес Incendium Афрания, в которой на сцене изображается пожар. В припадке эгоистического негодования против судьбы он воскликнул: «Как счастлив Приам, который мог видеть одновременно гибель и своей власти, и своей родины!» В другом случае, по поводу греческого стиха из Беллерофона Эврипида, гласившего: