Александр Иванович сказал:
- Обещаю! Вот тебе моя рука! Я более или не пью, или не приду к тебе...
Третьяков обнял и поцеловал Александра Ивановича.
В это время замер последний мощный аккорд, и женщина, подходя к ним, сказала, улыбаясь:
- Да вы и не слушали?
Муж отвечал:
- Нет, мы слушали, Аня, мы слушали, слушали! Вот видишь ли, Аня, Александр Иванович соглашается перейти в наше земство! Он очень способный человек, и нам нужно непременно устроить так, чтобы он не раздумал!..
Она отвечала:
- Ах, я очень рада, Александр Иванович, ведь вы его старый товарищ! Как это мило, что вы будете с нами! Ну конечно, вы не раздумаете! Я запрещаю вам это!..
Александр Иванович глядел на них глазами, полными слез, и говорил:
- Господа! Вы меня спасаете. Я здесь гибну, я гибну здесь, гибну!..
Он более ничего не мог сказать и опять заволновался.
- Ну, полно, Александр! - возразил Третьяков, весело хлопая его по плечу. - Тебе ли погибать? Ты просто засиделся на одном месте, застрял... Тебе нужно встряхнуться, освежиться!.. Вот что, брат: приходи-ка завтра об эту пору к нам, и мы все устроим: вместе сходим к твоему начальству, заберем документы, аттестаты - и марш-марш! Заживем по-новому, дружище!.. Будет и на нашей улице праздник!..
Эти ободряющие речи заразительно подействовали на Александра Ивановича, и в нем наконец пробудилась радостная надежда поправить свою жизнь, пробудились запоздалые мечты и пламенная решимость. Жизнь как будто давала ему последнюю возможность уцепиться за колесо фортуны, и он ставил на карту последнюю ставку. Теперь или никогда! - решил он. Просветленный, оживший, он повеселел и, распрощавшись с этой доброй и счастливой четой, полетел домой, окрыленный радостью и надеждами.
И вот Александр Иванович сидел опять в своей грязной, темной и тесной конуре.
В окно видно было все тот же забор и около него кучу навоза, на которые он смотрел вот уже пятнадцать лет. "Разверстая" кровать, дряхлые стулья, непокрытый стол, пустые бутылки, грязь, паутина и спертый воздух - все это он заметил только теперь, и все это показалось ему в высшей степени жалким и отвратительным. В его ушах еще звучали мощные, куда-то увлекающие аккорды, слышался нежный голос этой чудной, неземной красавицы; на своих заскорузлых, обмороженных пальцах он еще чувствовал прикосновение ее удивительной бархатной ручки с тонкими нежными пальчиками, на него еще как будто смотрели эти глубокие, как бездна, как море, черные глаза, простодушные, наивные, добрые, чистые... И ему вдруг пришла странная мысль: не сном ли все это было, не галлюцинацией ли после колоссального пьянства, и не очнулся ли он сейчас, вздремнув около непокрытого стола на продавленном стуле? Но нет, все это было. Он видел воплощение человеческого счастья, и оно было счастьем его товарища. И он в первый раз в жизни пожалел о том, что у него за всю жизнь никогда не было ни одной любовной истории, что он не изведал наслаждения быть любимым красивой женщиной, и ему казалось, что это наслаждение лучшее из всех на земле. Он сознавал, что ни одна сколько-нибудь сносная женщина не может полюбить его, что эта сторона жизни, самая ценная и яркая, прошла мимо него и воротить ее невозможно... И вот он с ужасом ощутил страшное желание напиться, напиться зверски, до беспамятства, до забвения всего... Его ужасало это желание, этот шепот демона, и он говорил себе: "ни за что!", "никогда!", "иначе все пропало!". И боролся с этим желанием, с этим мучением своей души...
Вдруг дверь скрипнула и немного приотворилась; из-за нее показалась часть чьей-то лысой головы и один глаз, внимательный и строгий. Затем дверь отворилась шире, и показалась вся голова с длинной окладистой рыжей бородой и неподвижным взглядом из-под нависших рыжих бровей, а потом уже и весь Антихристов Кучер кошачьими шагами прокрался в комнату. Он был все в той же серой крылатке и с длинным посохом в руках. Из-под крыла у него выглядывало горлышко четвертной бутыли. Он смотрел сердитым, хищным, не допускающим ослушания взглядом.
Александр Иванович понял, что все в его жизни кончено, все пропало.