«Все оне тут с крестами, православные», — думает асессор безутешно, — «И к причастию, и к обедне, и к исповеди горазды. Службы испросить, помолиться, свечку поставить. Во здравие ли, за упокой… И к архимандриту на поклон по какой нужде… Каждому прилично, и нет в том никакого подозрения.
Только единолично ли Феофил тайничает? Не похоже. Был бы в одного — Степашку упрятал бы с глаз долой накрепко. Мало ли погребов в монастыре на Усолке? Но не так делал. Держал юродивого близко, под призором, но у всех на виду, прилюдно. А не с умыслом ли, дабы кликушу взяли за караул, под надзор капитан-командора Свешникова? Спихнуть заботу с плеч, да от нужды доносить в приказ, али в розыскную канцелярию избавиться; не имать Степашку под микитки для сопровождения в Петербург, как по указу о «государевых делах» делать надлежит…
С грамоткой ли спровадил?
Капитан-командор от сего открещивается, а значит, быль вторая — Свешников о ските, Нектарии, тайнописи и поношении государя ведает из допросных и пыточных листов, снятых с юродивого — на дыбе молчальников мало, на дыбе все откровенны, как дети; — регламента «…о розыскных канцеляриях и государевых делах…» не применил; Степашку держал за караулом; допросных листов у себя не сохранил; упирает на то, что де промемория «о кликушестве» исполнена до последней буквицы.
И хоть капрал Крюков на смекалку туговат, но особые приказы капитан-командора на предмет участи асессора иметь может, и исполнит в точности с должным артикулом «…какое кому наказание за вины принимать надлежит».
Быль третья: князь-воевода Баратянский со слов своих о Степашке и тарабарской грамоте пребывает в неведении; пыточных листов не читал, отговорился великими заботами; намекнул на небрежение асессора в розыске; представил дело о Нектарии и ските немощным, пустяшном, вроде бабьих пересудов.
Быль четвёртая: допросных листов Степашки нет; подьячий, что записывал речи юродивого — неведомо где: не то налим столетний его доедает под осклизлой корягой на дне Камы-реки, а не то шагает он впереди Васьки в обличии подьячего среднего разряда Никишки Семиусова. А? Ежели и прятать кого, так на самом видном месте. И за столичным асессором призор, а воеводе — доклад. Придавить бы его в сторонке…
Юродивый Степашка кончился совсем, только сам ли? И спросить за всё за это не с кого и на поверку — незачем. Истаяло дело о поношении государя, прошлогодним снегом изошло. И всякий помянутый чин Соликамский к тому руку приложил и старание немалое. И сие — есть быль пятая. А случилось то по недомыслию, али напротив — с каким умыслом — то ещё розыску подлежит. Ох, держи ухо востро, асессор. Аникой-воином ты в эту гишпедицию выступил…».
Заходится Рычков в нервной горячке. Неладное вкруг себя чует, недоброе. Мнится уж, что и лес следит за каждым его шагом многоглазой россыпью ягод волчьего лыка, огнём диавольским жжёт; за всяким кустом — засада; всякий треск под неосторожной ногой — маслянистый щёлк взводимого курка; влажный высверк меж пихтовых лап — изготовленный к пальбе ствол фузеи; оступился ли кто, споткнулся — к подлому удару приготовляется…
Давит низкое небо на плечи, гнёт, набухает скорой теменью. Мхи с лишайниками ползут по стволам, словно живые, виснут на низких ветвях грязным саваном. Чавкает под ногами, сырость ползёт по ботфортам, тянет за плащ, забирается под платье, сковывает движения дровяной усталостью, забивает грудь запахами прели. Тени скользят впереди, прячутся меж стволов, замирают, корчатся, словно навьи и… отступают перед дозорными, чтобы стать поодаль плотнее, неприступнее. За поворотом ручья — осторожный плеск и журчливый русалочий хохоток… В животе собирается ледяной головой, занемевшая ладонь тискает рукоять пистоля… Ан, нет. Шило вброд перебрался…
Капище, — сипло отплёвывается десятник.
— Стой! — скомандовал Рычков, солнце за лоскутным небом бледнело и таяло, словно кусок масла в горячем молоке, сумрак сторожко выползал из подлеска вслед за мхами и лишайниками. — Ты всё не угомонишься, казак, а? Упрямый…
— Не то говоришь, господин асессор, — отмахнулся Шило.
Мрачно сказал, без всегдашнего своего плутовства. Посеребрённая тесьма на вороте рубахи и позумент на бешмете потемнели от пота. Он вытянул руку и сунул Рычкову грязное, мокрое…
— Гляди…
В первый миг почудилось — змею ухватил: холодную, чешуйчатую, с бледным узором на спине. Едва не выронил обвисшую в ладони плеть. После над ухом кто-то выдохнул: