— Виток, кажись…
Рычков огляделся. Семиусов. Тут как тут, через плечо заглядывает. Прочие охотнички повытягивали шеи, вишь — сгрудились. Арьергардия с хрустом ломала подлесок. Близко, враз подойдут.
— Что за виток? — Васька покрутил в пальцах туго сплетённый жгут в выцветших красках.
— Ну лариат, — подсказал подьячий. — Инако же — змейка…
— Украшение бабье, — сказал Шило. — Пояс, али бусы…
Глядел он всё тако же хмуро — брови насуплены, — и ронял слова, словно пульку в ствол фузеи сплёвывал. Рычков рассерчал.
— Ну так и что с того?! Виток, лариат… — он ткнул кулаком с зажатой в нём грязной верёвкой в грудь десятнику.
— Ты погоди на вороп брать, господин, — казак как не заметил, осторожно принял виток, сдавил крепко. — Посмотрел бы сам пока свет, тебе, я чай, к розыску способнее…
Вот оно, думает Рычков, пожалуй, что и началось. Отведут в сторонку и придавят… «Посмотрел бы…» Как же…
— И на ночь становиться пора, — десятник уколол взглядом темнеющее небо в просветах еловых макушек, — На том бережку «егыр», а за капищем, в гору чистый «яг» идёт, суше там, пореже и ветерком обдувает. Место подходящее…
Он отмахнулся от тоскливого комариного писка. Виток в кулаке качнулся, словно удавка…
***
«Егыр» — заболоченная сосновая рощица.
Невесть сколько лет ручей, поворотивший здесь на восход, пропитывал низкий бережок студёной водицей, замешивал квашнёй землю в излучине, нагонял в заводь палой хвои, сора, почернелых листьев и ряски, и теперь вяло шевелил меж голых и мокрых стволов это чёртово варево невидимыми низовыми струями, словно лешак сонно ворочался под дырявым, ржавым в закатных лучах, рядном.
— Эхма! Скособочило-то…
Сгрудились на топком бережку, задышали сипло, заперхали, но чем дольше стояли и глазели, тем тише становилось сорванное тяжким переходом дыхание, да голову гнуло к земле: всё хотелось сделаться крошечней, незаметнее.
В чахлой рощице не было ни одного прямого деревца. Где стройные чухонские корабельные сосны, что тянули кроны в серое балтийское небо, под самые набухшие штормовым дождём облака? Не то всё. Словно стайка юродивых высыпала на соборную паперть, являя язвы свои и увечья, потрясая веригами, но не жалости к себе ради, не с укором к телесному здоровью пришлых, а с неведомой, глухой угрозой, застывшей натужным мычанием в безъязыких ртах.
Были сросшиеся стволами дерева, перевитые в последних объятьях, с шелушащейся корой, словно влюблённые, задохшиеся в дыму под рухнувшей кровлей сгоревшей избы; был колченогий старик с мшистой бородой, далеко отставивший клюку, попираясь костлявым плечом и клонясь набок; был ствол, изогнутый татарским луком, нацеливаясь на пришлых через ручей длинным, острым сучком как стрелой; была сосна, колодой оплывшая, морщинистая, простоволосая пучками торчащих веток с чёрным провалом распяленного в безмолвном крике дупла; дальше были дерева, застывшие в исступлённой пляске или мольбах, с ветвями воздетыми к небу — прямо и длинно; и ряд сосёнок мал мала меньше, рядком, словно пострелята выглядывающие над плечом переднего…
В самой середине увечного хоровода монастырскими чернецами возвышались на две сажени обугленными столбами изломанные, голые стволы в два обхвата, без крон, с расщеплёнными верхушками: в глубоких бороздах окаменевшей коры, наплывами на обломанных сучьях, коростах сине-зелёных лишайников и паутинных лохмотьях мшистого покрова. Числом три. Шевелились юркие тени у оснований, словно колыхались полы оборванных ряс. Идолы? Тихо плескала вода. Меж стволов, по-над рыжим покровов гнилых листьев и павшей хвои клубились облачка гнуса. Неподвижный воздух тихонько звенел комариным писком: тонким и злым. И мнилось Ваське, что глядят на него оттуда. Тяжело глядят, по последнему — как глядят поверх ружейного ствола; словно весь лес сошёлся в заболоченной низине, все давешние страхи асессора в кулак собрал и огрел по лбу со всего маху.
— Виток я с крайнего снял, — сказали над ухом.
Рычков повернулся, едва ворочая окаменелой шеей.
Шило остервенело скрёб в бороде, зрак меж припухших, покраснелых век настороженно обшаривал противоположный берег, как внове. Ощупывал диковинные деревца, ловил вялое шевеление мшары у мокрых стволов, скользил вослед клубам комарья, растворявшимся в спорых сумерках.
Асессор не видел, но чуял — тако же застыла вся его ватага охотничков, онемела, только грязные пальцы тискают оружейную справу, ищуще касаются нательных крестов под мокрыми рубахами, да шевелятся обкусанные губы, поминая не то святых, не то чёрта…