Зайцев ударил кружкой в стол и завопил, выкатывая мутные хмельные зенки:
— Не стану за такое пить! Знать не знаю никакого «анператора», черти бы его, антихриста латинского драли! Знаю токмо царя-батюшку, государя Петра Ляксеича…
В кабаке пала тишина, даже чад норовил скользнуть под столы и лавки. Фигуры в тёмных углах замерли, и только цепкие глаза разгорались ярче…
— Слово и Дело! — гаркнул Рычков, ухватив солового Мирона за бороду, и уложил старосту широким крестьянским лицом в миску кислых щей.
Всё пришло в движение: опрокинулись лавки, двинулись столы, грязный пол закряхтел под ногами, мигнули лампадки, зашипели, гаснув, фитили, шкворча в прогорклом масле, заметались тени.
Васька отпустил бороду старосты и скользнул вбок — нечего ему тут, пусть веселье своим чередом катится…
Только отвернулся, а в затылок вдарило, словно оглоблей приложили.
***
Остатнее Васька помнил смутно. Вроде, подхватили, поволокли. В ноздри набился едкий запах конского пота, в голове гудело набатом и раскачивалось, как язык в Иване Великом. Дохнуло сырым ветром с запахом водорослей, и раз помнилась частая свинцовая зыбь с лунными бликами, после — тьма окутала Рычкова гнилым и затхлым солдатским сукном.
Очнулся он на каменном полу, в луже воды и выпитого за вечер. Руки заломлены за спину и стянуты крепко, до ломоты. В голове стон и близкий крик, на который исходит тяжко казнимый человек.
— Очухался? — услыхал Рычков над головой, — А ну-ка, вздыми его…
Ухватило под руки, дохнуло палёным волосом и холодной убоиной. Ноги подгибались. На плечи давил сводчатый кирпичный потолок, по пятнам копоти нехотя ползали багровые отсветы. Дурнота подбиралась к горлу. На затылке, под косицей как будто ещё одна голова росла: толкалась изнутри плотным комком. Васька зажмурился, а когда открыл глаза увидел перед собой, у грубо сколоченного стола человека в добром кафтане, атласных кюлотах и чулках; башмаки сверкали начищенными пряжками, кружевной бант на шее лежал изящными складками. Выражение лица надменное, со значением; высокий лоб, складки у переносья, нос крупный с горбинкой, рот жёсткий, прямой складкой, щёки выбриты до синевы, а глаза под прямыми бровями смотрели хитрецой. Парик вельможа снял и небрежно бросил на едва ошкуренный стол, короткий ежик волос топорщился на макушке…
Рядом с медным подсвечником, в котором оплывала свеча, лежали листы бумаги. Над ними склонился в готовности невзрачный человечек, похожий на хорька, покачивая пером в корявых пальцах…
— Знаешь меня, гвардеец? — спросил носатый, приподняв бровь.
Рычков очистившимся от дурной мути взглядом ещё раз коротко осмотрел потолок каморы, массивную дверь из плах, окованную железом; плети и веники, разложенные на лавке, факел на стене, что истекал горючими каплями в каменный пол. На ката за спиной смотреть нечего. От него несло мертвечиной и угрюмым равнодушием. В низкой жаровне изогнутыми челюстями тихо рдели клещи…
Ваську тряхнул озноб, но унялся. Похоже на каморы Трубецкого бастиона… А человек?.. Ему ли не знать майора Преображенского полка. И о его положении в Канцелярии Тайных розыскных дел Рычков тоже знал. И несло сейчас Ваську, похоже, в самый пень забубённой пьяной головушкой.
— Ушаков Андрей Иваныч…
— Ишь ты, — усмехнулся Ушаков. — Сам кто таков?
Хорёк окунул перо в чернильницу и вновь замер над листами. На кончике наливалась густая, чёрная, как Васькина участь, капля.
Рычков назвался. Хорёк зачиркал в листах…
— Ну и зачем ты, братец, простеца деревенского под «слово и дело» подвёл, а?
Отвечать было нечего. Отвечать придётся. На плечо легла короткопалая лапа с опалённым волосом на пальцах, и кровяной каймой под обломанными ногтями.
— Дрянь человечишко, — сказал Васька, стараясь не лязгать зубами, — Пустозвон. Во хмелю зело шумный. И простеца его из тех, что воровства хужее…
— И ты решил, что можешь его судьбой вершить?..
— Под Нарвой только тем и спасся, — сказал Рычков. — И при Полтаве в вину мне того не ставили…
Хорёк замер в сомнении, косясь на Ушакова. Взгляд вельможи сделался тяжёл, неподвижен…
— Пошли вон! — сказал он вдруг.
Кат засопел, тяжело затоптался, а переписчик метнулся к двери споро и сообразительно. Рычков посмотрел на голую волосатую спину палача, блестевшую от пота. Заскорузлые завязки кожаного фартука болтались поверх жирного гузна в засаленных портах. Кольцо на двери тяжело брякнуло.
Ушаков взял едва начатый лист.
— Я тебе скажу, что будет, — сказал он, не поднимая глаз, — Зайцеву, как после дыбы оклемается, всыпят батогов, выправят пачпорт и отправят восвояси, в его Кукуево…