Истаяло Васькино войско. А остатнее — частью повержено в ужас, частью в глухое и немое оцепенение.
«И что ж теперь?» — думал асессор, прислушиваясь к темени, треску сучьев в огне и стенающему скулению Крюкова. Портнов таки выманил командира из его убежища и притащил на бивак. Семиусов — согнувшийся, на дрожащих ногах, — жался к солдатам как шелудивый пёс. Теперь они, оба-двое почти неразличимы меж торб — кучи сырого тряпья, провонявшего страхом и говном. Весло копался в кострище, раздувая слабый огонь: Крюков, как договорились, перед ретирадой повелел бросить туда приготовленные на ночь сучья. Искать сейчас новые — не ко времени. Шило маячил на краю света и тени, обходя бивак кругом. Лычко с фузеей наготове глядел в темень, на север и в сторону ручья. Портнов — уставился на юг, замер со сгорбленной, напряжённой спиной, словно силился разглядеть внизу «егыр». Воздух студенел и набирался сыростью. Рычков курил трубку, пуская горькие, до дурноты, клубы. — «И что теперь? Возвращаться назад — невозможно. Нечего Ушакову доносить. Сидеть на месте — горше смерти: эвон как капрала с дьяком повело. Значит? Значит — идти вперед. В сей же день всего дознаться или сгинуть. И пусть там все леса стоят, старые и новые, из всех бабкиных сказок собираются, со всей свое нечистью…»
Трубка погасла. Васька почуял как рядом остановился десятник.
— Что делать станешь, господин? Светать скоро зачнёт…
Рычков выбил трубку.
— До утра дожить, — сказал с усмешкой.
Казак хмыкнул.
— Не про то я, — сказал он.
— Ведаю, что не про то, — Рычков спрятал табачный прибор, натянул перчатку. — Может, подскажешь чего?
Шило помолчал.
— Есть там что-то, — сказал он наконец, — Скит, старец, лес, о котором болтает эта бородёнка, — мне всё едино. По совести говорю — не верил я в твоё дознавательство. За блажь почитал…
— А теперь что ж?
— А теперь побратим у меня там, — Шило вздёрнул бороду. — И мёртвым я его не видал…
— Ясно, — кивнул Васька. — А твои?
— Со мной пойдут, а, стало быть, и с тобой, — заключил казак.
— Ой ли?
Десятник ответом не удостоил. Отошёл к огню…
— …пойдут оне, вои, ну как же… — в темноте захихикало, зашептало гнусавым речитативом. Рычков замер, хохоток доносился от тряпичных кочек на земле, но голос удивительно походил на заговоры бабки Анисьи, — …иные хаживали, допрежь, бабушку Додзь искать, длинноволосую дочь чудского племени… иные баяли, что есть такая — гостей привечает, охотников заплутавших из чаши выводит… Последняя, мол, из дикого чудского племени, что засыпалось от крестителя Стефана… Только нет никого и не бывало, кто её видал. А всё оттого, что Додзь — дочь Вöр-ва, племени чудинского, да не людского корня — старше, когда Йиркап ещё не гонялся на волшебных лыжах за первым лосем, да и не было под небом никаких людей…
Васька вскинулся, в два прыжка достиг убежища Семиусова, навалился, придавив коленом. Хихиканье оборвалось придушенно, из вороха тряпья вызверилась на асессора косматая головёнка. Кровяные белки блестели.
— Пусти, ирод! — зашипел подьячий, плюясь. — Дубина столичная!..
— Говори, крапивное семя, что знаешь! — Рычков давил воробьиные кости зло, до хруста. — Чей подсыл?! Воеводы?! Феофила?! Говори, сука, задавлю!
Под ним слабо ворочалось, хлюпало и булькало.
— Охолонь, господин! — за плечи ухватился Шило, потянул вверх, — Погодь…
Рычков опамятовал, мутная пелена, в которой плавали оскаленные окровавленные хари, сверкали шпаги и багинеты, клубилась пороховая гарь и рвались огненными вспышками крутящиеся гранаты, рассекая горячими осколками его бестолковую — холопью, солдатскую, асессорскую, — жизнь в кровяное рядно, рассеялась. Он ослабил нажим. Запирало дыхание и рвалось наружу дикое, нутряное…
— Охолонь, охолонь, — десятник тряс его, приговаривая, а под Васькой вздохнуло, вскинулось, и в рваный свет угасающего костра всплыла костлявая рожа с выпученными глазами и распяленным ртом. Рожа кривилась, хрящеватый нос дёргался, зеницы распялись в чёрное, которое тянуло асессора внутрь, в неведомую глубину. Подьячий засмеялся. Борода тряслась, гнилые зубы клацали, зловонное дыхание било асессору в лицо. Рычков неловко ткнул кулаком в образилище, — слабо, испуганно, словно месил тесто, — и, распаляясь наново, замахнулся…