Рука угодила в тиски, а он всё дёргался, силился и хуже всего — ему казалось, что бьёт, неистово тычет, хлещет, отталкивая от себя страх свой и никак не может отпихнуть.
— Экие вы, при царе батюшке все подозрительные, — сказал вдруг Семиусов ровным голосом, без юродства и причитаний. Рычков сник, погас, словно залили костёр ведром воды, а Шило отпустил его руку так же внезапно, как и схватил. Рука безвольно опала. Дьяк снова заговорил, — И всякая стрела в вас летит, и всякий нож по вашу требуху точится, и любое слово супротив вас сказано, и всякое дело умышлено…
Он хохотнул, но лицо разгладилось, исчез оскал, только дёргалось левое веко, и Семиусов по-прежнему озирался окрест в великой тревоге и беспокойстве.
— Что мелешь?! — Рычков неловко свалился с дьяка наземь, гузном. — На дыбу захотел?
— А доведёшь? — Семиусов подобрался в тёмный ком, только голова с растрёпанным волосьём вертелась по сторонам. Говорил он устало и равнодушно…
— Ну?! — подал голос Шило. — Толкуй чернильная твоя душа… Дыбу недолго и здесь смастерить…
Семиусов вздохнул, горько, по-бабьи. Утёр сопли и слюни. В стороне тихонечко забормотал Крюков: «…святый боже, святый крепкий, святый бессмертный…». Темнота насторожилась и, казалось, придвинулась ближе, сбивая неприкаянных охотничков в тесный гурт испуганных животных.
— Степку Рукавицина помнишь, поди?! — подьячий ухватил Ваську за полу плаща.
— Нет.
— Ишь ты, позабыл… А в поруб к кому лазал?!
У Васьки захолодели руки. Он разом припомнил, как корячился по осклизлым ступеням наверх, отбиваясь факелом от наседающего кликуши, со спины которого в отхожую яму сыпались черви.
— Помнишь, — осклабился Семиусов, — Молодец…
— Что с того?
— Юродивый Степашка — дворовый ближний человек господина воеводы Василь Фёдорыча Баратянскго…
Рычков качнулся в сторону подьячего.
— …и за два месяца до явления твоего в Соли Камской, — заторопился дьяк, вздрагивая тощими плечами, — Отправил воевода-батюшка князь Баратянский верных людей изведать, а куда деваются посадские, пришлые, казачьего круга и иные людишки. Без всякого следа деваются, и на старой Бабиновой дороге их никто более не видал, ни в Тоболе, ни в прочих местах Сибири. А в начальные люди над ними поставил как раз Рукавицина…
— Брешешь! — деланно усомнился Васька.
Драный батогами, катом замордованный, и гниющий заживо кликуша, вполне годился по мнению Васьки в ближние воеводины люди, от которых он немедленно отказался, как только близко замаячил человек из Тайной канцелярии. Примеров тому — не сосчитать, но странно всё же было.
— Пёс брешет, — сказал Семиусов, — А я говорю, что через шесть седьмиц возвернулся Рукавицин один из всей партии в самом непотребном образе в Соль Камскую, но к благодетелю своему не поспешил, а утёрся прямиком на Усолку, к настоятелю Феофилу, коего смущал смрадными и путанными речами и выказывал берестяную грамотку с неясными знаками, смысл коих, по своему речению, сам же и пересказывал… На беду, подслушал всё это случайный дьячок, и потекла в столицы ябеда, о которой никто не ведал: ни воевода, ни Свешников, ни сам настоятель, инако…
— Что?!
— Не было бы всего этого! — Семиусов взмахнул костлявыми руками, словно ворон, — И тебя бы тут не было!.. И я бы, дурак, на мзду не польстился за тобой скрадывать…
Подьячий разнюнился, засопливел. Крупные слёзы потекли по лицу, застревая в щетине и влажно поблёскивая.
— Далее говори, — Васька остался холоден к его терзаниям.
— А нечего говорить, — всхлипнул Семиусов, — Опознали его случаем. Когда стал кликушествовать принародно. Взяли его за приставы — толку не добились. На дыбу взяли, но ничего нового не дознались. Рёк по притче о сеятеле, про злаки, плевела и семена антихристовы, да пророчествовал про апокалипсис из откровений Иоанна, да не в день Страшного суда, а чуть ли не назавтра всем, кто не спасётся. Грамотки при нём не обнаружилось, хоть и была, верно. Ничего более не показал, что сталось с его ватагой — тоже ни словечка не вымолвил, только смеялся, как смеялся, когда дознавали про скит и старца Нектария…
— А ты почём знаешь?! — спросил Шило.
— За рупь с полтиною! — ощерился дьяк, и тут же сник. — Я те пыточные листы записывал… И жёг их государь воевода при мне, там же, в допросной. Да ещё посулил язык отрезать, коли стану болтать…
— Что ж болтаешь? — усмехнулся Рычков. — Али кого стал больше бояться?