— Теперь уж всё равно, — всплеснул рукой Семиусов. — Не выйти отсель… Далече ты нас завёл, господин асессор…
— Куда? Почему воевода ход делу не дал? Зачем листы жёг?! Кто ещё в сговоре?!
— Какому делу! — вскочил Семиусов, визжа. — О чём?! О сказках и легендах зырян?! О поношении государя древней чудью?! В уме ли ты, господин асессор!? Сказки воевать!
Он засмеялся сипло и громко. Кроны сосен зашевелились над головами в бледнеющем небе с гаснущими звёздами.
— Попал ты, господин, как кур в ощип! — плевался подьячий словами. — Ежели с такими байками в Питерсбурх возворотишься, то тебя же первого на дыбу и вздёрнут! Потом приберут всех прочих: и воеводу, и капитан-командора и казацкого голову. Может, и до Феофила государевы руки дотянутся, а толку-то?! Да и приберут ли? Потечёт вслед тебе в царские руки от верных людей другая ябеда: как бражничал, да буянил, от дела отлынивал, как завёл в лес людей себе на потребу, да всех погубил. И свидетельства будут, и челобитные, кровью подписанные… Нет, батюшка, тебе отсюда только два пути: либо вперёд, на смерть лютую неведомую, либо назад поскорее в Соль Камскую, а там уж — и с воеводою, и с воинским начальством и прочим чиновным людом составить бумагу, мол, так и так, нет никакого заговора и исхода людского нет, а есть облыжный наушник, который желает тайно преподобного Феофила извести, для чего и составил свой донос в Канцелярию Государевых тайных дел. Допросные и пыточные листы того дьячка мы со всем удовольствием к твоему доношению приложим и самого дьячка в кандалах с столицу свезёшь, а? Господин асессор. На том дело и кончится! Ко всеобщей благости, и тебе профит, только бы к дощанику поскорее…
Вихрь прошёлся над головой Рычкова, звонкой оплеухой снесло Семиусова в торока, только хекнуть успел. Завозился там, захныкал…
— Гляди какой, ушлый, — пробубнил Шило, отирая руку о чекмень. Рычков не пошевелился, думал.
— Ага, тактик, — сказал он через мгновение, брезгливо толкая ногой копошащееся тело. — Ты, десятник, лучше подумай, какую сказку сочинит этот чернильный клещ, коли он до воеводы доберётся, а мы — нет…
В мешках ожидающе притихло. Боязливо и трепетно.
Шило кашлянул в бороду.
— А не один ли нам хер, Василий… как тебя по отечеству? — сказал он.
Рычков вспоминал долго. От неожиданности…
— Сын Денисов, — признался он, — А тебя?
— Однако тёзки мы почти, — ответил казак. — Денис, сын Васильев…
— Ага, ну так, да, оно конечно, — Рычков почесал в затылке. — Но хорошо бы нам, Денис Васильевич, понимать супротив кого идём…
Они опустили головы, вглядываясь в бледнеющую темноту, с тем чтобы угадать в складках мешков и полотнищ скрюченную фигуру дьяка. Там долго ничего не шевелилось, потрескивали угли в костре, хрустела хвоя под шагами Портнова — он ходил дозором вокруг, неустанно, молча. От ручья в холодном предрассветном воздухе пополз туман. Низкими слоями он выбрасывал длинные языки вперёд, словно цеплялся ими за стволы и кочки, и слабо светился сам собою. Солнце ещё не взошло…
— Не знаю я ничего, — сказал Семиусов из своего убежища.
— Так ли? — усомнился Рычков, — Начнём с простого, что пареной репы проще. Ты разглядел нападавших? Кто это, или что?
— Не разглядел, — ответил подьячий, голос его вновь треснул как сырая щепа, — Не разглядел. Глаз коли. Забахало со всех сторон, закричали. Поляна завихрилась, а из темноты наскочили… Огромные… Капрал успел палашом махнуть — отскочил палаш в сторону, а воздух вокруг шевелится и хлещет как плетью, и хруст стоит. Ноги у меня подкосились, упал я и пополз. Полз, полз, пока не забился в мох, в падь… Всё у меня трепыхалось в нутре… А над головой крик и стон, и топот, и земля сотрясается… А потом стихло всё разом, и нет никого и не слышно, толь плачет кто-то рядом, причитает детским голосом…
Семиусов замолчал…
— Ладно, — Васька подождал малость и зашёл с другой стороны, — А отчего ты в первую очередь сказал «Вöр-ва придоша…»?
— Не знаю я ничего! — упирался дьяк. — Возвращаться к дощанику надо! Сюда и зыряне не захаживают, без особых оберегов. Нет там, ни скита, ни старца! Чудь одна, Вöр-ва и есть, лес древний старый, и Вёрса-леший сам его холит и хранит, а человека кружит до самой погибели. Обойдёт и кружит до голодной смерти, пока человечек не изнеможет совсем…
— А зачем твоей чуди наши люди?! Что она их в лес то поволокла?
Подьячий заплакал, снова застучал зубами…
— Не знаю я, не знаю, ироды! Огнём жгите, клещами тяните — ни словечка правды не вырвете! Потому как нет её, правды этой!..
— Экий ты, — Рычков на самую малость задумался о дыбе, но воротило с души его от этой мыслишки. Что придётся хватать извивающееся тело, рвать с него кафтан и рубаху, вязать, а потом ещё и жечь живого беспомощного человека огнём, вдыхать вонь палёного волоса и мяса и требовать ответы, которым, может статься, и не уместиться в бедовой гвардейской головушке… Утро подступало, над биваком висела серая муть, из которой едва проступали рыжие стволы обезглавленных туманом сосны, да сырой горечью дышал угасший костёр.