— Ну и что?! — гаркнул Рычков. — И долго нам тут болтаться, как говну в проруби?! А, старче? Ты кто таков сам?! Нектарий?! Вёрса?!
Он ожидал натяжения удавки, давления, что, наконец, путы растянут его как на дыбе, вывернут суставы, разорвут жилы и бросят изжёванной куклой в ноги зелёному старичку, к подножию престола. Он ожидал окрика, грозного взгляда, наказания и, может быть, смерти, но никак не того, что случилось…
В первую голову соскочил с престола старичок. Бойко, живенько, как не было сейчас перед ними воплощения старческой немощи.
А следом завыл Весло.
Завыл дико, как смертная тоска рвётся из волчьей петли вместе с пойманным хищником.
Казак выпучил глаза, со рта вместе с воплем летела коричневая слюна. Что-то кричал Шило, Лычко вытягивал шею, заглядывая, через десятника, и Рычков трезво отметил, что у Лычко, как и у него — ослабли путы, придерживающие голову. Он тут же позабыл об этом.
Вой вытянул из Весла фонтан горловой крови. Алая, пузырящаяся волна с плеском обрушилась вниз, обдав доски и малорослую фигурку чёрно-багровыми брызгами. Старичок приплясывал в омерзительном нетерпении и всплёскивал костлявыми ладошками.
Чекмень и рубаха на казаке вдруг вспучились невидимыми остриями. Кожа над открытой ключицей лопнула, разошлась, и наружу проклюнулся мокрый побег с кроваво-зелёными почками. Шевельнулся и потянулся, распрямляясь и с треском пуская побеги. С лопнувших почек сыпалась шелуха. Выскочил глаз и повис на нити, а из глазницы полезла веточка, утолщаясь и извиваясь новыми отпочкованиями. Весло уронил голову. Кожа высыхала, лопалась и деревенела извивами. С треском рвалось платье, в клочья разлетелась патронная сумка. Тело казака ощетинилось шевелящимися побегами и теряло человеческие очертания. Грохнули каблуками свалившиеся сапоги, размотались портянки, ноги слепились, белые ступни срослись и выбросили к полу истончающиеся корневища, которые осторожно ощупывали щели в половицах…
— Вöр-ва придоша… — приплясывал карлик в ногах умирающего казака. — Вöр-ва придоша…
Рычков сморгнул, не поверил ушам, а потом волна зловония ударила ему в ноздри, захлестнула с головой. Он не услышал, как закричал Лычко, задёргался, раздираемый изнутри корнями и ветками…
«Тебе, в душу твою вкладываю слово божеское…» — бился в голове юродивый речитатив Степашки, и слышалось, как осыпаются из изъязвленной спины белые черви. Как трещит одёжа Лычко, и грохочет об пол оружейная справа…
«…коли душа у тебя унавожена благочестием и ищет спасения, орошена слезами страдания и страждет жизни иной, слово божеское даст ростки истины, и окрепнут они и потянутся ввысь, преображая сердце твоё, и помыслы, и дела… Укрепят силу твою корни праведные, и никакие соблазны земные и козни диавольские не сподвигнут тебя с пути вознесения к богочеловечеству, устремлений праведных, и спасению от антихриста…»
Старик метался горбатой тенью между Веслом и Лычко, пришепётывая и приплясывая. Вот уж первого не узнать, не человеком стоит — уродливым сучковатым деревом на подгибающихся корнях покачивается. И уж не держит его никто, не опутывает. С треском и отлетающей щепой втискивается в алтарную стену, занимая своё место и прикидываясь обыкновенным бревном то, что его схватило полчаса тому.
А десятник мучался тяжко. Залитый кровью, беспрерывно ею харкающий, он бился в путах и не умирал. Побеги на нём вяло шевелились, бледнели и опадали, не наполняясь силой. Борода слиплась, Шило стонал и исходил жизнью, пока новые ветки не принимались буравить рубаху, чекмень, рвать сапоги…
«…а буде так, что слово божеское всходы даст, да возьмётся их душить терние, то здесь без помощи Нектария не обойтись…»
Рычков сразу понял, что будет. Старик бросил свои ужимки, и в руке у него появилась коряга, с виду похожая на длинный нож. Шило поднял глаза на асессора, в мокрой бороде появилась косая щель, в которой сверкали окровавленные зубы. Потом взгляд застыл, и глаза закрылись. Из вспоротого живота на пол густо посыпались сизые внутренности…
Васька заорал, осыпая карлика черной бранью, мешая русские, немецкие, голландские и татарские слова, плюясь слюной и расшибая затылок в кровь. Он ещё орал, когда с десятником было кончено, а у алтарных врат покачивались на слабых новорожденных корешках три корявых бревна: на одном остался пояс с пустыми ножнами; у другого меж сучков зажата пола чекменя; и тускло блестел в расщелине коры третьего скромный нательный крест…