«А-а-а, что-то припоминаю», — капитан-командор Свешников промокнул краем манжеты жирные губы. Командир Соликамского гарнизона изволили обедать холодной бужениной и сёмгой, закусывая рябиновую настойку красной икрой. «Господина асессора» за стол не пригласил. — «Был такой. Взят на торжище за кликушества непотребные. И на дыбе упорствовал. Нет, никаких письмён, ни тарабарских, ни прочих грамот при юродивом не найдено. Что? Батогами был бит… и вся недолга. Где? Да в порубе, где ж ещё. Если не кончился совсем…»
Испросив дозволения на посещение острога и получив его, уже в дверях Васька невинно поинтересовался, а не тот ли есть господин капитан Свешников, что в авангарде драгун Гебхарда Флуга захватил на реке Сож четыре тысячи повозок обоза бегущей армии Левенгаупта при Лесной, но тут же себя одёрнул — ах, нет, не тот. «Тот» Свешников пал доблестной смертию в драгунской атаке под Полтавою…
Вышел Рычков, ухмыляясь в усы: «Нате вам, господин капитан, закусите рябиновую»…
А вот в поруб, обустроенный среди прочих прямо в острожном валу, пришлось лезть. Провожатый солдат отомкнул запор и откинул крышку с провала, дохнувшего смрадом и темнотой. Намерений лезть внутрь служивый не выказал, запалил кресалом факел, сунул Рычкову светоч и безучастно уставился в серое сибирское небо: надобно, мол, ты и полезай, — не дознание, на дыбу тащить не велено. Из ямы, в которой дневной свет едва ощупывал бревенчатые стены лаза, не доносилось ни звука. «А вона — дробына», — махнул рукой солдат, выдавая малоросское своё происхождение. Ну, конечно, и лестницу сам…
Цепляясь за осклизлые брёвна, Рычков полез в поруб, погружаясь в смрадный сырой дух и темень, как в колодец с загнившей водой. Тут и факел горел слабее, словно не хватало воздуху. Смрад забил Ваське глотку и щипал глаза. Асессор закрыл нос рукавом, в голове ухало лесным филином. Ступил на земляной пол, поднял светоч перед собой…
По стенам ползут мхи, в середине, в земляном полу — отхожая яма, у стены — нары, а на досках мятая куча тряпья, в грязных складках прячутся багровые отсветы, перескакивают в мшистые швы сруба, подмигивают искрами в каплях влаги, раскачиваются на бледных корешках, свисающих из потолочных щелей, и давит на выю многопудовая толща земли острожного вала…
«Эй, Степан», — позвал Рычков. — «Живой ли?..»
Куча зашевелилась. Косматая голова поднялась над тряпьём, и налитый кровью глаз уставился на Ваську. Второй заплыл гулей, ресницы слиплись грязью, пряди свалявшейся бородёнки путались с нитями грубого рядна. Глаз смотрел мутно, узник не подал голоса.
«Слышишь меня? Нет?» — ответа не дождался. — «Сказывай, как найти старца Нектария. Где его скит, сколько людишек к нему прибежало. Кому отписаны тарабарские грамотки. Всё сказывай…»
В грязной бороде открылась красная щель с обломками зубов, тряпьё заколыхалось, в глубине кома заворчало, заклокотало, и утробный хрип вырвался наружу. Рычков шагнул ближе, сторонясь отхожей ямы.
«Смеёшься?! На дыбу ещё захотел?! Говори, где старика сыскать!»
Ухватил осклизлую рогожу, дёрнул с хрустом и выпустил тряпьё из рук. Узник лежал на животе. Спина, иссечённая батогами, вспухла почерневшими шрамами, с которых Васька отодрал коросты вместе с тряпьём. Белые черви слепо и беспокойно копошились в разодранной плоти. Смрад усилился. Степан вцепился Рычкову в рукав костлявыми пальцами, приподнимаясь. Открытый глаз сверкал отсветами факела.
«Старичка сыскать?» — заговорил он расщеплённым голосом, — «Старичка сыскать? Старичка-лесовичка, хе-хе… Сыщешь, господин, сыщешь… Я научу… и грамотку перескажу…»
Паучьи пальцы мяли рукав Васькиного кафтана и ползли вверх. Грудь и плечи узника запеклись ожогами. Рычков разглядел на едва оструганных досках нар налипшие ошмётки мёртвой кожи. Отшатнулся, но Степан его не выпустил, с силой потянул к себе…
«Тебе, в душу твою вкладываю слово божеское… Коли пуста душа твоя, омертвела и неживая, как поле мёртвых, куда был взят пророк Иезекиль, коли нет там ничего, кроме пыли и праха, упадёт слово в мёртвую сухую землю и погибнет без всхода, и не будет тебе преображения по слову божескому, ни спасения, ни вознесения. Хладный ветер понесёт душу твою по пустыне Антихристовым семенем…»
Степан выкрикивал Рычкову в лицо юродивый речитатив, давясь словами и смрадным воздухом и смрадом же дыша асессору в лицо: жарким, горячечным. Со спины осыпались черви, и глухо постукивали о нары в паузах, когда кликуша набирал в сожжённую грудь воздуха.