1 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 19, с. 227-228.
Таким образом, перед нами перспектива обуздания той иронии истории, которая действительно ранее нередко выглядела как насмешка над устремлениями людей. Заметим также, что Ф. Энгельс подходит здесь к проблеме обуздания иронии истории диалектически, не утверждая, что она исчезает сама собой сразу же с торжеством революции, в результате самого акта перехода из царства необходимости в царство свободы. Он пишет об ее обуздании во всей коммунистической перспективе, реализация которой и есть разрешение этой трагической загадки истории. Характерно, что основоположники марксизма-ленинизма, научно объяснив факт иронии истории, наметив реальные пути решения этой проблемы, пристальное внимание обращали и на нравственно-психологическое осознание этого феномена. «Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали,- что сделанная революция совсем не похожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл иронией истории…»1
1 К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве, т. 1, с. 64.
Впрочем, здесь проявлялась общая особенность стихийного общественного развития, распространявшаяся на допролетарские революции. Тут нет вины этих деятелей, так как «они не могут действовать иначе! Что значат крохи нашего остроумия по сравнению с потрясающим юмором, который прокладывает себе путь в историческом развитии!»2.
2 Там же, с. 65.
Пролетарская же революция, как отмечал К. Маркс в книге «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта», ставит себе ясные цели, постоянно критикует себя, она не нуждается в идеологических одеждах, почерпнутых из прошлого, для того «чтобы обмануть себя насчет своего собственного содержания»3.
3 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 8, с. 122.
В этом ее отличие от предшествующих революций. Основоположники марксизма не истолковывали иронию истории как нечто обессмысливающее всякую революцию, и тем более они видели начало обуздания этой иронии в социалистической революции. Надо сказать, что проблема иронии истории, проявляющаяся в революции, неоднократно ставилась, на ней пытались спекулировать не только в философии, этике, но и в литературе. Можно вспомнить, скажем, не только русские антиреволюционные романы («Бесы» Достоевского, «На ножах» Лескова), но, скажем, роман А. Франса «Восстание ангелов».
Именно в революции и после нее общественная среда приобретает пластичность, и из нее можно лепить новые формы и отношения людей. Полярность сталкивающихся в конфликте нравственных классовых норм обнажает – ясно и открыто – перспективы социально-нравственного развития. Пульс нравственного конфликта здесь звучит в унисон с ритмом политической борьбы: с каждым его ударом – шаг вперед или назад, в сторону прогресса или регресса. Нравственный энтузиазм революционного народа изменяет моральную атмосферу вокруг деятельности всех людей. Каждый чувствует себя участником общего дела, перестройки самих устоев жизни. Революционная свобода понимается как народное творчество в деле активного изменения общественных отношений. Уже не только забота о личном благополучии, а историческое переустройство общества становится настоящим нравственным делом. А это во много крат повышает значение коллективистских, классовых форм морального действия, расширяет и обогащает творческим содержанием межличностные нравственные контакты. Неизмеримо возрастает роль верного морального выбора, значение нравственной последовательности, стойкости и ответственности. В противовес критикам революционной нравственности, рассматривающим ее как взрыв иррациональных сил, отрицающих якобы моральный выбор, можно сказать, что революция и есть моральный выбор, нравственное искание – только в масштабах народных, исторических. Она означает воплощение нравственных исканий, которые проверены опытом лучших людей и народа, их борьбой, страданиями, прозрениями и даже кровью. И, разумеется, того морально-психологического, эмоционально-волевого порыва, который возвышает личность до высоких творчески-жизнерадостных состояний, одно из которых А. Блок выразил такими строками: