Вздохнув, Вартан Акопович позвонил в Москву, Гургену. Вот тот ответил так, как он и хотел:
— Да не бери ты в голову, все вопросы порешаем! Первый раз, что ли?
У Вартана как камень с души свалился. Вот что значит родная кровь! Настроение резко улучшилось. Он позвонил Милке:
— Привет, красавица! А не поехать ли нам в «Три сестры»?
— Поехали! — не задумываясь, отозвалась подруга. Она никогда не отказывалась от подарков и развлечений.
Жизнь по-прежнему была прекрасной и удивительной.
Тиходонский «Шанхай» начинается всего в пятистах метрах от Театральной площади, от драматического театра, построенного в духе идейного монументализма — в форме трактора, от Управления железной дороги — безупречного памятника классической архитектуры 1900 года, и проржавевшего железного остова с мутными окнами — социалистический модерн, научно-исследовательский институт атомной промышленности, судя по виду, так и не сделавший ни одного открытия. По сути, это самый центр города. Со стороны главной улицы «Шанхай» прикрыт разноуровневым мемориальным комплексом с неработающим фонтаном и пришедшей в ветхость пятидесятиметровой стелой с летящей фигурой Богини Победы, у которой, чтобы никто не мог нескромно заглянуть под юбку, снизу приделано дно, из которого обрубками нелепо торчат расставленные в прыжке ноги.
А ниже и начинается «Шанхай». Чтобы не оскорблять общественную нравственность и не подрывать веру в успехи коммунистического строительства, когда-то его огородили сплошным железным забором, на котором яркими красками нарисовали идеологически выдержанные плакаты типа «Решения ХХII съезда КПСС — в жизнь!» или «Партия — кузница кадров»… Номера съездов с положенной периодичностью менялись, а красочный забор оставался, создавая у гостей Тиходонска иллюзию, будто за ним кипит бурная общественно-политическая жизнь, куются кадры и претворяются в жизнь решения.
На самом деле ничего этого за забором не было. Яркий фасад являлся декорацией, не имеющей никакого отношения к ветхой одноэтажной застройке, которая во всех государствах называется одинаково: трущобы. В «Шанхае» не было пластиковых стеклопакетов, металлочерепицы или, на худой конец, ондулина, там не пиликали домофоны, не шумели кондиционеры и не гудели электрогенераторы. Там даже канализации нет и уличного освещения: столбы кое-где стоят, а лампочки давным-давно разбиты. Вросшие в землю домишки с крохотными окошками, упирающимися в хлипкие, покосившиеся заборчики. Итальянского или силикатного кирпича тут отродясь не водилось, дикого камня — тоже, даже грязно-серые шлакоблоки — редкость. В основном, старая кирпичная крошка, замазанная крошащимся цементом, потрескавшаяся штукатурка, под которой кое-где проглядывают косые ребра дранки, кривые саманные стены, некондиционные доски, щели между которыми залатаны кусками жести, рубероида или парниковой пленки, — что смогли достать.
Между убогими домишками вдоль узких кривых улиц текли арыки нечистот, возвышались горы бытового мусора и чернели пустыри, оставшиеся после очередного пожара. «Шанхай» каким-то чудом пережил немецкую оккупацию, гражданскую войну и — кто знает! — возможно, и русско-турецкую кампанию 1768 года. Когда коммунистический строй закончился, закончились и яркие краски, железный забор выцвел и приобрел отталкивающий вид, как бы предостерегая от посещений того мира, который за ним существовал. Но таких охотников не находилось, и если бы даже здесь повесили красивые плакаты «Добро пожаловать!», желающих зайти за железный забор это бы не прибавило.
Тут всегда было пустынно, только летом местные жители, привычно не чувствующие вони канализационных «арыков», сидели кружками на корточках прямо посередине улиц и, подставив солнцу изможденные татуированные тела, вяло переговаривались, привычно передавая друг другу специфически смятую «беломорину». Милиция сюда не заходила, и однажды начальник УВД, распекая службу участковых, сказал, что при проверке паспортного режима в «Шанхае» в одной из домовых книг последней отметкой власти оказалась печать немецкого полицая в суровую военную годину. Скорей всего, это была гипербола. А может, и нет…
Непривычный человек жить тут заведомо не мог, поэтому и обновления населения не происходило: здесь люди рождались, росли, отсюда уходили в тюрьму, сюда возвращались, начинали что-то «химичить», снова уходили на зону, снова возвращались и здесь умирали — своей, а чаще не своей смертью. В новые времена, когда сажать практически перестали, положение изменилось: некоторые «поднимались» на наркоте, разбоях или угонах и вкладывали неправедные деньги в строительство, поднимая довольно неприметные по сегодняшним меркам кирпичные дома с теми самыми стеклопакетами и домофонами, которые в «Шанхае» отродясь не водились.