Мне не хотелось проводить третью ночь подряд без сна, и я принял то самое снотворное, про которое солгал Сорокину. Однако уснул не сразу. Конечно, был определенный риск в том, что до утра все остается на своих местах так, как и было, но, с другой стороны, нельзя же совершить переезд в один миг. С этим я уже смирился и потому намерился в случае чего попросту вновь не открыть дверь. В конце концов, они мне сами сказали, что «известят», когда я им понадоблюсь: известят, а не приедут. Вот и пусть извещают. Из моего заявления, кстати, следовало, помимо прочего, что я «временно безработный»: ну вот, значит, мог уйти разыскивать себе работу; не сидеть же весь день дома! Словом, что-нибудь сочиню. А вот как в самом деле перебросить вещи на другую квартиру, не обратив на это внимание соседей – что в моем случае, понятно, было совершенно необходимо, – вот об этом надлежало подумать всерьез. Да, вещи. В том-то и дело: вещи вещам рознь. Мой комод карельской березы, мою фисгармонию, как, впрочем, и диван, и книжный шкап – все это вдвоем, к примеру, не унести. Тем паче тихо. И хотя главные «обвиняемые» не они, их тоже нужно спрятать. Ах, право, жаль, что я не нумизмат!
Но что делать: деньги – даже если они уже «монеты» – всегда были скучны мне. Равно как и медали, к примеру. В них – и в тех и в других – слишком много «общего», обычного, того, чем и так полон мир. Недаром именно их стали раньше всего чеканить. Их уникальность всегда случайна, они, собственно, созданы для размножения, для массового пользования; и, хотя чей-нибудь профиль зачастую украшает их бренность, именно собственного лица у них все равно никогда нет. И потому для меня они мертвы. А я не люблю смерть. Тут черта, которую нужно понять. Конечно, девчонка в фривольной позе с древнего дагерротипа тоже давно мертва (хоть зритель, особенно там, где дело касается эротики, редко осознаёт, что видит лишь тень бедняжки, давно сошедшей в могилу). Но сам дагерротип продлил этот фаустовский миг и пусть лишь в моей фантазии, но сохранил-таки частицу жизни (а не смерти!), драгоценную мне. Потому-то лучшие строки Гёте – единственные, что поддались переводу, все прочее скука и подрифмовка, – это две первые, главные: «Вы снова здесь, таинственные тени, смущавшие мой разум столько лет!..» Не знаю, что должно быть дальше. Но эти тени, точно, здесь, они и сейчас смущают разум посвященных, они всегда рядом, лишь пожелай, – и нет смерти, а есть тайна, и эта тайна действительно велика.
Я наконец уснул. И с душевным спокойствием встретил рассвет: никто не звонил мне – ни в дверь, ни по телефону. Правда, мое спокойствие длилось недолго. Я как раз вышел на кухню в тот миг, когда там начался очередной потоп. Оказалось, что я был прав: вода хлестала из-под мойки, но не по моей вине, мой кран был закрыт, а по неведомой мне причине. Пол был уже залит водой, и она, конечно, готовилась просочиться вниз, к многострадальной Ираиде, так, словно это я затопил глупую старуху. Чертыхаясь, я схватился за тряпку. Понял, что это ничего не даст, и подставил под трубу таз. Вода текла уже слабо – Ираида Петровна была спасена. Но, к своему сожалению, теперь я видел, что без сантехников и впрямь не обойтись. Однако как следует разглядел, что же именно происходило с этой клятой трубой. Выпуск мойки не был закреплен внизу, как того требовала его конструкция, а был просто вставлен в раструб общего водоотвода. Нанизанная на него коническая крышка прикрывала сверху этот раструб, но, когда соседи включали кран, вода выливалась из-под крышки ко мне – труба вниз пропускала ее плохо. Должно быть, будь у меня в остальном все в порядке, я бы и ограничился тазом, ожидая слесаря, но теперь мысль о нежелательности любых вторжений в мое жилье подтолкнула меня к решительным мерам. Я нашел старую тряпку, свернул ее в жгут и этим жгутом туго обмотал самый край выпуска мойки. Потом укрепил его изолентой, тотчас найденной (к счастью) в шкафу, закрыл – теперь уже плотно – крышкой и еще раз, поверх всей конструкции, навертел изоленту в три слоя, уже намертво склеив выпуск и раструб. Конечно, сей шедевр кустарного рукоделья едва ли был долговечен, но, как я надеялся, неделю или две он мог прослужить. А то, что мне не пришлось спасовать, а удалось, напротив, так ловко и быстро решить проблему, далекую вообще от присущих мне навыков, наполнило меня уверенностью, что, пожалуй, и прочие трудности подвластны мне. Довольный собой, я вытер пол, умылся, позволил себе плотный завтрак из запеченной в виноградных листьях картошки, салата с орехами и подсолнечным маслом – и еще медовых сухариков к чаю, на десерт, и лишь тогда взглянул на часы. Была половина десятого: самое время действовать. Быстро одевшись, я вышел на улицу. На сей раз у меня был в уме вполне разумный, хорошо взвешенный и продуманный до мелочей план. И мне не терпелось осуществить его.