Я всегда испытывал некоторую внутреннюю скованность, общаясь с ним. Отец его был священник и даже настоятель какого-то прихода, но сам он, по крайней мере вслух, всегда объявлял себя атеистом. Я, со своей стороны, не скрывал своих воззрений, а при этом часто замечал, что его поступки куда лучше моих согласовались с той верой, которую я исповедовал, а он нет. Была еще и другая, почти глупая причина. Мне всегда представлялось, что его ателье можно было прекрасно использовать для всякого рода фривольных съемок. Но я никак не мог набраться храбрости, хоть он был младше меня, и спросить его, снимает ли он тут что-либо более игривое, чем электронные платы. К тому же – из-за своей ненависти к принципу тиража – я, в свой черед, не показывал ему эротическую пластинку Талбота, подозревая, что он, конечно, захочет как-нибудь сделать с нее копию, и от этого испытывал тайную неловкость, так, словно обманывал его. Эта неловкость была тем сильнее, что дагерротип Дагера-то я ему показал и позволил размножить (нужно отдать ему должное, он сделал лишь одну-единственную первоклассную копию – для себя). Тогда как он, имея возможность чем-либо помочь мне, всегда с готовностью соглашался, а то порой делал уже и вовсе неожиданные подарки: его отец получал временами свертки из-за границы, в основном с одеждой и всякого рода сухим пайком, и, зная о моей наклонности к вегетарианству, Костя не раз приносил мне всякие изысканные чаи или сборы трав, а между делом пожаловал однажды еще и несколько носильных вещей, которые, по его словам, «никому не подошли». Я даже и сейчас, как нарочно, был в немецкой футболке, некогда подаренной им. Потому-то, подходя к нему и здороваясь, я заранее твердо решил про себя, что приму его помощь в моем деле только в том случае, если он согласится, чтобы я ее оплатил. Да, кстати, и нужен ведь был мне не один он: ни шкап, ни диван, ни тем более фисгармонию мы, конечно, не смогли бы вынести из дому вдвоем.
Вход в ателье располагался на уровне полуподвала, к нему вели несколько узких ступеней, огражденных с трех сторон решетками. Как раз у этих решеток стоял припаркованный пикап – недавнее приобретение одного из Костиных напарников, которого Костя за глаза (а возможно, что и в глаза) укорял в легкомыслии. Сам он жил очень скромно, все свободные деньги тратя на фотоприборы, которыми – снова его черта – делился с друзьями по ателье. Но, резонно замечал он, что они будут делать, если он из ателье уйдет, а рано или поздно ведь это должно же случиться, верно? Не очень удивлюсь, если это «рано или поздно» уже давно приспело и он не уходил именно оттого, что не мог оставить своих незадачливых коллег на произвол судьбы. Каков будет этот «произвол», сомневаться не приходилось. Однако и тут положение вещей каким-то волшебным образом было мне на руку: пикап явно мог свезти любой предмет моей обстановки, причем привлекал к себе внимания куда меньше, чем грузовик, а зависимое от Кости положение его хозяина, весьма крупного и, судя по всему, сильного усатого хохла, сейчас еще занятого съемкой, давало мне все основания рассчитывать именно на этот транспорт – разумеется, в том случае, если Костя согласится мне помочь.
Потолковав о всяких пустяках, мы спустились вниз и расположились в костюмерной – небольшой комнатке, в самом деле увешанной кругом одеждой самой пестрой и к тому же уставленной множеством славных вещиц вроде больших песочных часов, моделей парусников из тех, что любил описывать Грин, стеклянных, глиняных и фарфоровых безделушек и прочего хозяйства в таком роде, ласкавшего мне глаз, ибо, кроме антикварных лавок, не знаю более уютного места в мире, чем мастерская фотографа. Живописцы должны уступить ей первенство: особенность этого вида искусства делает насущным разнообразие аксессуаров, и, хотя их уникальность ежечасно приносится в жертву божку объектива, сами они необходимо должны нести на себе печать неповторимого, необычного. Все это я изложил тотчас Косте, а затем, решив, что тянуть дольше незачем, рассказал об истинной цели своего визита. К моей радости, он согласился тотчас. Был немедленно вызван из мастерской и Иван, хозяин пикапа, и тоже посвящен в дело. Как я видел, особой радости это у него не вызвало, особенно когда Костя наотрез отказался от денег, но и он, в общем, не видел причин отказать мне. «Вот только время, – в полном согласии с моим планом заметил он. – Я работаю до двенадцати, а дальше площадка переходит к Косте. Вас устроит, если мы всё перевезем начиная, скажем, с полуночи и часов до двух? Вероятно, к тому же за один раз не управиться: нужно две ночи». Я сказал, что меня-то устроит, только вот придется не шуметь: боюсь, мол, мои старушки за стенками спят чутко. «Вот и отлично, – подытожил Костя. – Все уже упаковано? Нет? Ну так начнем послезавтра».