Дождь за окном, хотя давно превратился из ливня в мелкую морось, прекращаться не думал, а, вернее всего, намерился идти всю ночь. Ночь, кстати, уже наступила, так что мне оставалось только положиться на случайность, на то, что в первые двое суток никто не поздравит меня инкогнито с новосельем. Все же я счел нужным, надев плащ и сыскав зонтик, дойти до снятой квартиры и хотя бы сделать видимость жилого присутствия в ней. Чуть раздвинув детали кровати на кухне, заглянул в погреб и убедился, что он никуда не ведет. Посидел средь своих ящиков, включив всюду свет. Затем выключил его и посидел в темноте, имитируя сон. Наконец тихо, как мог, выскользнул в дверь и снова нырнул под зонтик и дождь. Вернулся домой я за полночь и с изумлением, еще на лестнице, услыхал звон своего телефона. Невольно ускорив шаг, я, примерно звонке на шестом, добрался до трубки и тут узнал, что мог бы вполне без этого обойтись. Звонила мать Инны. И от того, что она мне сказала, я не сделался ни умнее, ни лучше. Я лишь точно узнал то, о чем и сам догадался раньше, еще в самом начале: в отличие от ее сообщницы Инне грозило принудительное лечение, а не тюрьма. Я, впрочем, был бессилен что-либо сделать – либо на что-нибудь повлиять. Да, кстати, и не считал, что каждый, кому не лень, вправе лезть в чужие могилы. Это я и сообщил старой гневной нанайке. В ответ она бросила трубку, так и не пожелав честно признаться мне, где раздобыла номер моего телефона.
Дождь. Уже полдень, но кажется, едва рассвело. Боль в мышцах утихла, однако душевная вялость не желает никуда деваться. Снова звонок – мальчишеский голос с напускной важностью сообщает:
– С вами будет беседовать следователь Сорокин.
Что ж, очень интересно. Если верить депеше, от которой меня стошнило, он собирался говорить со мной завтра. Почему спешит?
– Степан Васильич? – уже знакомый голос, уже знакомый дружеский тон.
– Сергей Сергеич? – не могу удержаться от пародии, отзеркаливанья. Но все же волнуюсь и тотчас спрашиваю: – Я думал быть у вас завтра. Что-то стряслось?
– Завтра? Ах да… – (Что ж, может быть, и забыл: не один же я у него. А всё же. Я тут волнуюсь…) – Вот чтó: возьмите ручку и исправьте, пожалуйста, в вашей повестке двенадцатое на двадцать второе.
Занятно, занятно. Ну, допустим, исправил. Что ж дальше?
– Исправили? Хорошо. Ничего пока не стряслось, все идет своим чередом. Я только хотел задать вам пару вопросов.
Явно, явно косит под старика Порфирия. Может, у них это профессиональное? Литературный, так сказать, недуг?
– Слушаю вас.
– Скажите, Степан Васильич: где вы учились?
Я невольно вздрогнул. Однако тотчас ответил: номер школы, название вуза, факультет.
– Так-так, гуманитарный, значит. А когда окончили?
Совсем худо. Назвал и год. Неужто все-таки добрались до Городка? И если добрались, чтó могли вызнать?
– Вот, собственно, и всё: этого не было в вашем деле. Итак, жду через недельку. Всего доброго.
Отбой. Даже не дослушал ответ. Мое «до свида…» повисло где-то в эфире, в лабиринте кабелей, муфт, клемм. И тем не менее я ощутил внезапную легкость. «Через недельку», даже больше – это совсем не скоро. Это масса времени. Возможно, того самого времени, что так ценят смертники и которое Достоевский описал уже в следующем своем романе, но все равно. Неделю можно никуда не ходить, ничего не делать. А там – как знать? Там можно и простудиться и уже самому перенести – еще на недельку – дату гадкого этого рандеву. Почему бы не побороться? Да, борьба с миром… Это то, что затеяли французские канальи двести лет назад, заставив нас, немногих, уйти во тьму, затвориться в своих ломбардах, полюбить древность и начать другую борьбу: борьбу с будущим. В котором смерть.
Я вернулся на тахту, где лежал с книгой (какой-то пустой детектив) и попробовал сосредоточиться. Но это теперь не вышло. Что-то во мне окончательно размягчилось, мне было лень читать, понимать слова, вникать даже в очень простой смысл. Мысли путались, бессвязно сменяя друг дружку, и тут внезапно я обнаружил, что думаю о своей рукописи, о попытке создать историю нашего дома. Кажется, и она не будет увенчана успехом. А предпринял я это дело – тяжелое при моей нелюбви к писательству – именно тогда, когда понял, что антикваром мне не быть. В годы студенчества я все еще носился с этой мечтой, воображая возвращение в Москву и какую-то перемену в жизни, которая позволит мне держать свой собственный магазин (разумеется, антикварный). Как-то, познакомившись на одной вечеринке с неким юристом, почему-то внушившим мне доверие, я обиняками поделился с ним своими планами и неожиданно узнал от него, что и без всяких политических перемен (дело было в начале 80-х) частное предпринимательство – тот же магазин, к примеру, – дозволено действующим законодательством и не ведется лишь оттого, что установленный налог почти полностью поглощал бы прибыль. Я не мог поверить своим ушам, записал нужные статьи кодекса, прочел их, убедился, разумеется, что мой мимолетный знакомец был прав, и теперь уже стал размышлять всерьез, как возродить фамильное дело. На прибыль мне было плевать.