Но пожара не было.
Был погром, откровенный, профессиональный — охранная сигнализация даже не пикнула.
И демонстративный — с распоротыми полотнами и фарфором, обращенным в мельчайшие осколки.
Кузнецовские чашки крушили, надо полагать, каблуками кованых ботинок.
Гостиную карельской березы сплеча рубили топором — золотистые щепки валялись повсюду.
И далее — в том же духе.
Сочувствующий милицейский чин настойчиво интересовался похищенным. И был отчасти прав — конечно, прихватили кое-что. Не полные все же дебилы — вещицы имелись в высшей степени достойные.
Черепаховый гребень с бриллиантами и изумрудами — один тянул тысяч на пятьдесят.
А рубиновый гарнитур начала прошлого века!
И пара золотых портсигаров, один со знаменитой сапфировой застежкой — фирменным знаком Фаберже.
Разумеется, взяли.
И еще наверняка прихватили кое-что по мелочи.
Но шли не грабить.
А зачем шли — вот ведь уравнение со всеми известными! — было ясно как Божий день.
Однако ж далее ясность заканчивалась.
И начиналась непролазная глушь, а в ней мерзко копошился целый клубок неразрешимых вопросов. Поразмыслив, Игорь Всеволодович, выделил два наиглавнейших, судьбоносных, как говорят теперь публичные люди.
В его ситуации красное словцо обретало совершенно иной, конкретный и даже роковой смысл.
От решения вопросов зависела судьба. Да что там судьба!.. Жизнь. Никак не иначе.
Прежде всего нужно было достать денег.
Страховка — вот ведь когда проникают в сознание западные стандарты! — конечно, пришлась бы кстати. Но страховки не было, потому что стандарты проникли еще недостаточно глубоко, а если и проникли, то не прижились или, привнесенные в родную российскую действительность, оказались не столь безупречными.
Потому страховки не было, а встревоженных владельцев полотен Маковского, Кустодиева, Бенуа, хлебниковского серебра, черепахового гребня — будь он неладен! — портсигара с сапфировой застежкой и прочая, прочая… следовало ожидать с минуты на минуту.
И — черт побери! — в большинстве своем это были отнюдь не интеллигентные арбатские старушки.
Переговоры предстояли трудные и в высшей степени неприятные. Унизительные ожидались переговоры.
Но как бы там ни было, деньги следовало найти.
Второй вопрос был еще сложнее — и главное, ощутимо саднил в душе Игоря Всеволодовича глубокой, свежей, но уже воспалившейся раной.
Кто и зачем?
Ответ известен. Лежит на поверхности.
Даже запах — убойной силы парфюм давешнего визитера — вроде сквозит еще временами в тесном пространстве.
Предчувствия — опять же будь они не ладны! оказались на высоте.
Однако — в добрых голливудских традициях — с парой пистолетов за поясом в соседскую лавку не ворвешься. И никто — с учетом обстоятельств загадочных и туманных — за такие трюки не возьмется.
Себе дороже.
Шевельнулся было в душе скользкий стукач-червячок — атавизм, наследие прошлой жизни, — захотелось вдруг рассказать милицейским про визит чернорубашечника.
Старое, забытое чувство защемило в груди, времен, пожалуй, самоотверженных «Знатоков».
Выложить все как есть с деталями, подробностями и собственными предположениями — и успокоиться, вздохнуть судорожно, но уже с облегчением.
Дело в надежных руках, ты — вне опасности.
Потому что «мы все время на посту».
Иллюзия, конечно, — ему ли не знать? — но иногда помогало.
Теперь не помогает — смолчал.
Сыщики, впрочем, не слишком донимали вопросами.
К обоюдному удовольствию, сговорились обстоятельную беседу отложить.
— Я, пожалуй, останусь. — Борис Львович неожиданно вошел в образ героя. И немного мученика.
— Зачем? Подметать черепки? Охранять черепки?
Сейчас заколотят витрины, опечатают дверь, напишем объявление по поводу претензий — и можете считать себя в бессрочном отпуске.
— И все же… Будут приходить люди. Что им ваше объявление? Бумажка. Нужно говорить… Я посижу.
— Воля ваша.
Первым делом он связался с владельцем своего прекрасного дома.
Суть проблемы тот уловил сразу и, к счастью, не стал растекаться соболезнованиями.
Цокнул пару раз языком и перешел к делу.
— Желающие были, да и теперь, думаю, есть. Но цена вопроса, как ты понимаешь… Во-первых, внутреннюю отделку мы делали под тебя — состоятельные люди, как правило, имеют свои представления о том, что есть хорошо. Представления, конечно, совпадают, и довольно часто. Но это время. А деньги — ты говоришь — нужны завтра.
— Завтра я скажу: вчера.
— О том речь…
И — понеслось.
Завертелось.
В какой-то момент Игорь Всеволодович даже подумал несколько отстраненно: «А может, малое должно изредка случаться в жизни? По крайней мере становится ясно „who is who“. Без ретуши…»
Ясность, впрочем, не давала повода для оптимизма, если не сказать больше — дела складывались из рук вон плохо.
Надежды на некий, даже относительно благополучный, исход таяли с каждым днем, как льдинки в апреле.
К чести Игоря Всеволодовича, он не заметался и не замельтешил.
Не забегал по людям — знакомым, малознакомым и не знакомым вовсе, — и ладно бы за помощью — всего-то вывернуть душу и получить взамен скупую пайку вежливого сочувствия.
На дежурное «Как дела?» не пускался пространно, с упоением мазохиста излагать хронику своих несчастий.
Не являлся знакомым бледным призраком немого укора.
Надо сказать, такое случалось со многими, прежде достойными и даже сильными людьми, попавшими в серьезные передряги.
Игорь Всеволодович называл это мельтешением, а еще — суетой под клиентом, и сам — когда пришел черед — до подобного не скатился.
Возможно, слишком хорошо знал — неудачников сторонятся.
И правильно делают: неприятности — заразная напасть. И цепкая, вроде гиблой трясины.
Колокольчик на посохе прокаженного сам по себе слышен за версту.
Дурная молва всегда бежит впереди.
Всем и так все известно.
Однако ж тиражировать собственную эпитафию?..
Увольте!
Допивая утренний кофе — крепкий, ароматный, сваренный, как положено, в медной джезве, с перцем и корицей, — Игорь Всеволодович уже более не сомневался.
Настроение по-прежнему было отвратительным, но решение идти на салон — непоколебимым.
В конце концов, слухи о его смерти были действительно сильно преувеличены.
Что ж! Интересующиеся — пусть убедятся.
Орловская губерния, год 1919-й
Все было кончено в пятницу, 19 декабря 1919 года.
Последним, нечеловеческим усилием (а вернее. именно что человеческим, ибо расплачиваться пришлось кровью и жизнью) ударный корниловский полк прорвал окружение красных. Части добровольческой армии вырвались из осажденного Орла.
Утром в город вошли большевики — две сильно потрепанные, уставшие и злые кавдивизии. С ними — эстонцы и латышские стрелки. Им тоже изрядно досталось накануне от дроздовцев.
Потому город готовился к худшему.
И стало ясно, впервые, возможно, за годы кровавой смуты — конец.
Еще закипали в окрестностях короткие бои — отчаянно, но безрассудно бил по красным флангам Май-Маевский.
Еще под Ливнами обескровленная марковская дивизия сдерживала натиск сразу двух армий противника.
Фатальный итог, однако, был предрешен.
Большевики по-хозяйски устраивались в городе.
Полагали, что окончательно, но все же остерегались и побаивались даже.
Конные отряды неустанно рыскали в окрестностях.
И не приведи Бог оказаться на их пути — суд был скорым, а расправа страшной.
В январе, осмелев и пообвыкнув, отряды стали отходить от городских окраин все дальше. Оказалось, не вся земля окрест обращена в плацдарм, выжжена, вытоптана, изуродована воронками. Уцелели заповедные уголки, а в них — деревушки и даже села. Тихие, не пуганные еще как следует — но пугливые, покорные.