Еще один нередкий случай: начальство требует отдать на выставку едва ли не единственный в мире экземпляр выдающегося памятника. Так, мы часто наблюдаем плакат Казимира Малевича «Клином красным бей белых» из коллекции нашей главной библиотеки на различных экспозициях, который истрепан уже настолько, что пора бы оставить его в покое.
Стоит напомнить, как делалась сканированная копия лучшего в мире экземпляра 42-строчной Библии Иоганна Гутенберга. С этой святыней обращались так, как никто в просвещенном мире не посмел бы. До сих пор этот экземпляр таскают туда-сюда, как будто в хранилище лежат запасные… Здесь важно заметить, что ряд особенно ценных памятников фотографируются бережно не из вредности хранителей, а потому, что оцифровка шедевров должна происходить без нанесения им увечий. Нынешнее стремление попасть в новостные ленты хотя бы и ценою сохранности драгоценного наследия – визитная карточка главной библиотеки страны, которая неожиданно стала работать в жанре передвижной выставки. Впрочем, если начальство велело, то хранитель почти всегда должен взять под козырек и исполнить, иначе у него есть шанс раньше времени выйти на пенсию.
Пожалуй, только в отделе редких книг Национальной библиотеки в Париже выдача и использование происходит с необходимым в таких случаях пристрастием: сотрудники сами положат книгу на специальные подкладки, чтобы открывать ее не более чем на 90–100 градусов (а не на все 200, как любят «исследователи»), дадут тяжелые обшитые тканью закладки – ими можно придерживать книгу от закрытия. Схожим образом обставлена работа с редкостями в Славянской библиотеке Хельсинки. Были годы, когда я смотрел в европейских библиотеках имеющиеся там прижизненные издания Галилея, и имел возможность сравнить условия, в которых работают читатели отделов редких книг. В новом здании BNF корректурный экземпляр «Звездного вестника» 1610 года я изучал вот под таким вот надзором, однако прекрасный полный экземпляр, происходящий из библиотеки де Ту, в сафьянном переплете с его гербом, уже изучал без всяких строгостей в библиотеке Арсенала. Но если себе я могу доверять, то на людей вокруг, работающих с книгами XV–XVII веков, порой трудно смотреть без содрогания…
В некоторых библиотеках и архивах запрещено писать шариковыми ручками – только простым карандашом, и это справедливо. С другой стороны, часто заставляют надевать белые перчатки при работе с особо редкими изданиями. Тут я готов подискутировать: руки после улицы (не говорю буфета) можно просто помыть – перчатки же в таком случае годятся только на один раз и должны быть не синтетическими и уж точно не резиновыми. Многократно я наблюдал, как где-нибудь в отечественном архивохранилище хранители-небожители или исследователь надевают белые перчатки, явно несвежие, и оставляют при перелистывании пятна грязи на шедевре книгопечатания.
Отдельная проблема перчаток – уменьшение чувствительности пальцев, что приводит к надрывам листов. По этой причине, скажем, в Эрмитаже папки с эстампами в фондохранилище запрещено просматривать в перчатках. Думаю, что для редких книг это было бы не менее актуально.
«К чему это сгущение красок?» – спросите вы. К тому, что автор совершенно убежден: при нынешних реалиях, когда речь идет о выдающихся книжных памятниках, в большинстве случаев читателю, даже высококвалифицированному, при наличии цифровой копии нужно запретить выдавать музейные экземпляры без достаточных научных оснований. А пока дело идет как идет – не иссякает вереница желающих понюхать дух эпохи прижизненных изданий Пушкина или литографированных книг Алексея Крученых. После нескольких таких читателей книга чаще всего «нуждается в реставрации», и дальнейший путь ее печален: почти всегда реставрация уничтожает коллекционный экземпляр, он становится «библиотечным». Книга превращается в мумию.
Мы сейчас вели речь о книгах-невольницах, которые исторически оказались на государственном хранении. Им, как говорится, не представилось даже выбора. И это обычный путь книжных памятников. Судьба их обычно предрешена, потому что в загадочной русской душе наряду с аксиомами типа «границы для предметов искусства должны быть закрыты – иначе все вывезут за рубеж» существует и такая: «После моей смерти все должно попасть в музей или библиотеку». Но обращение с книгами в этих местах далеко от идеала, и последняя воля в таком контексте напоминает русское «ни себе ни людям», призванное лишь уберечь родственников от получения наследства.