Выходило — при сказанном о ненависти к династии — народ и войска понимают так, будто царь-то и хочет сдать их в руки немцам.
Далее следует более прозрачное высказывание: «В то время, когда народ в лице своей доблестной армии проливал свою кровь и нес неисчислимые жертвы — Правительство положительно издевалось над нами». Правительство — то есть Вы, самодержец Николай Второй.
Вот какой огонь горит. А выплеснись в него ещё и бочка масла: «Чего ж ему не издеваться над русскими, когда он — фон Гольштейн-Готторп»?.. А из Ставки уже и так нажимают: твои дети во власти взбунтовавшихся — и некому вызволить! Некому! Николай Николаевич заклинает спасти отречением жизнь Наследнику. Царь читает телеграммы Главнокомандующих, добавленную к ним — от Алексеева, чьё мнение уже достаточно известно (но кашу маслом не испортишь). Везде суть одна: отрекись, или… Подоспела и депеша от адмирала Непенина, командующего Балтийским флотом: присоединяется к «ходатайствам» о «немедленном принятии решения, формулированного председателем Гос. Думы» и тоже предупреждает о «катастрофе», если «решение не будет принято в течение ближайших часов».
* * *С утра 2 марта Николай знает о присланной в штаб Северного фронта телеграмме Клембовского: «Известно ли вам о прибытии сегодня конвоя Его Величества в полном составе в Государственную Думу с разрешения своих офицеров и о просьбе депутатов конвоя арестовать тех офицеров, которые отказались принять участие в восстании?»
Отборная охрана, обласканные, наделённые привилегиями гвардейцы: и те — против! Теперь. А что будет после разоблачения? Рузский, Алексеев, верхи армии, Родзянко куда как настоятельно дали и дают понять: не сделаешь по-нашему — станешь убийцей твоих детей! Монарх перед очевидностью: упорство приведёт только к одному. Рузский скажет ему об аресте, и народу объявят: принёсший России столько несчастий царь-немец, прятавшийся под русской фамилией, взят под стражу. Каким шквалом это отзовётся, неотразимо подкрепив и приумножив слухи о разгуле шпионажа, о германских пособниках, что до сего дня везде и всюду безнаказанно творили своё чёрное дело…
Николаю, который не может не быть во власти впечатлений, вручён полученный из Ставки образец манифеста об отречении. Рузский вызывает в вагон генералов своего штаба: Болдырева, Данилова, других. Все они — за немедленное подсказываемое царю решение.
В 15 ч. 2 марта императором подписаны манифест, который в этом варианте обнародован не будет, и тексты для двух телеграмм. Первая: «Председателю Государственной Думы. Петроград. Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия, при регентстве брата моего Великого князя Михаила Александровича. Николай».
Вторая: «Наштаверх Ставка.
Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына.
Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. Николай».
Позже Лукомский напишет, что «Государю, выходившему из вагона в 15 ч. 10 м., было доложено о выезде в Псков депутатов» Гос. Думы А.И.Гучкова и В.В.Шульгина, уполномоченных говорить с ним об отречении. «Государь, — пишет Лукомский, — приказал телеграмму на имя председателя Государственной Думы задержать до прибытия депутатов, а телеграмму на имя генерала Алексеева взял обратно; в 15 ч. 45 м. Государь потребовал возвратить ему и телеграмму на имя М.В.Родзянко о согласии отречься от престола в пользу сына».
По иным источникам, Рузский не вернул телеграммы Николаю, но и не велел их отправлять — ожидая Гучкова и Шульгина. Официальный историограф Николая II генерал-майор Д.Н.Дубенский оставил запись в дневнике, что царь, отрекаясь, уже знал об ожидаемом приезде депутатов. Он потому и подписал телеграммы, «дабы не делать отказа от престола под давлением Гучкова и Шульгина».
Дубенский отмечает: придворные «выражали сожаление, что государь поспешил, все были расстроены, насколько могут быть расстроены эти пустые, эгоистичные в большинстве люди». По словам историографа, через полчаса после отречения он стоял у окна вагона и плакал, в это время мимо окна прошёл царь с герцогом Лейхтенбергским, весело посмотрел на военного писателя, кивнул ему и отдал честь. Дмитрий Николаевич полагает: «Тут возможна выдержка или холодное равнодушие ко всему». Он замечает также о царе, что после отречения «у него одеревенело лицо, он всем кланялся…»
Не понять ли так, что Николай, когда ему показали: его армия — против него, — оказался сражён, морально убит? «Перед Царем, — позднее напишет Дубенский в книге „Как произошел переворот в России“, — встала картина полного разрушения его власти и престижа…» То есть он почувствовал полную беспомощность, увидел, что власти у него уже нет и лишь одно от него зависит: спасти семью от расправы. Она предстала столь вероятной и близкой, что он не мешкая подписал телеграммы об отречении. Затем в сознании, что у него не имелось выбора, что это — Судьба, — почерпнул облегчение. Облегчение оттого, что избегнута катастрофа: разоблачение и, как следствие, неминуемое убийство жены, детей, его самого. Чувством избавления и можно объяснить то, что он сохранял хорошую мину при диктуемой ему игре.
Он «наивно думал, — записал Дубенский в дневнике, — что может отказаться от престола и остаться простым обывателем в России („обывателем“, заметим, весьма обеспеченным. — И.Г.)». В разговоре с лейб-хирургом С.П.Фёдоровым Николай обмолвился: «Неужели вы думаете, что я буду интриговать. Я буду жить около Алексея и его воспитывать». Фёдоров, говоря о болезни Алексея гемофилии, в то время неизлечимой, заключил, что наследник вряд ли доживёт до шестнадцати… После этого, обсуждая положение с Фредериксом, Николай заплакал.
Когда в девять вечера приехали депутаты Гос. Думы, он услышал от Гучкова, что с сыном ему придётся расстаться, ибо «никто не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя тем, кто довел страну до настоящего положения». На это Николай ответил, что расстаться с сыном не может и передаёт престол своему брату Михаилу Александровичу. Взяв привезённый для него текст отречения, он вышел и примерно через час вернулся с перепечатанным на машинке подписанным актом. Это была насмешка над правом, запрещающим такие немыслимые вещи, как отречение за несовершеннолетнего наследника. Но что поделать, коли царя отличала простота отношения к законам, к стране? О свершённом он оставил в дневнике несколько простых фраз: «Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я поговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, и трусость, и обман!»
* * *Поборники монархической идеи охотно повторяют, что были, однако, достойные сыны Родины, желавшие во главе верных войск доказать преданность императору. Указывают на командира 3-го конного корпуса, вызвавшегося повести своих гусар, драгун и казаков на Петроград. Генерал-лейтенант, узнав об отречении, отправил на имя царя телеграмму: «3-й конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрекся от Престола. Прикажи, Царь, придем и защитим Тебя».
То, что депешу генерал послал в обход своего начальства, это одно. Но заслуживает внимания и другое обстоятельство. Он собрал представителей эскадронов и казачьих сотен, заявил им, что не верит в добровольный отказ царя от трона, — и тогда зачитал посланную телеграмму. Хотя надо было бы, кажется, собрать и выслушать представителей прежде, чем телеграфировать: «3-й конный корпус не верит…»
Происшедшее напоминает случай с телеграммой, которую от имени Хана Нахичеванского отправил полковник Винекен. Не мешает сравнить и фамилии отправителей. Командира 3-го конного звали граф Фёдор Артурович Келлер.