И так пару раз. Заход за заходом. Но поодиночке. Еще не скопом, не хором.
Между заходами выпивали принесенную Любашей водку. Закусывали хлебом, сыром и овощными консервами.
Светлана из комнаты Пентюховых не выходила. Как пришла туда с Юриком, так и оставалась там, обнаженная и раскорячившаяся на полу. В бумажных стаканчиках ей дважды относили водку и корочку хлеба для закуски.
— Ей закуска не нужна! — весело гоготали. — Она другим закусывает, более калорийным… Как космонавт, прямо из тюбиков! Га-га-га! Го-го-го!
— Га-га-га!
— Го-го-го!
Захмелев, переместились с улицы все в комнату Пентюховых. Выпили остатки спиртного. А последние полстакана водки Шахёнок и Вася Ворона влили в рот Светы. Проглотила, давясь и проливая водку на пол. Стакан брезгливо выбросили: кто же из него пить будет после «соски»? Западло!
Решили поиметь одновременно. Всей группой. Во все отверстия. Даже Любе предлагали принять в этом участие, но та, стесняясь брата, отказалась.
Гогоча, возбуждаясь, наливаясь звериным азартом друг от друга, теряя разум и остатки человечности от вида беззащитного, беспомощного женского тела, поставленного на колени и руки, на четвереньки, на голом полу посреди комнаты и тем самым сразу же ниспровергнутого из класса «гомо сапиенса» в класс обыкновенной скотины, отталкивая друг друга, совали, пихали, давали.
Со смехом.
С шутками и прибаутками.
С дурашливым визгом, доходящим до волчьего подвывания.
Спермой измазали не только все тело Светы, но и себя, свою одежду. (Впоследствии это обстоятельство, задокументированное следствием и судебной биологической экспертизой, ляжет как одно из многих доказательств в обвинение).
Люба, хоть и была в подпитии, но когда все увидела — вдруг ощутила себя на месте Светы, такой же распятой, вывернутой и разорванной на части. Это уже был не секс, не любовные игры и забавы, а что-то страшное, унизительное и безысходное. Закусила до крови губы, чтобы не взвыть зверем, и убежала. Не соображая, не понимая, куда бежит, зачем бежит и от кого бежит.
В бесовском шабаше не заметили, как возвратилась с работы Пентюхова Екатерина — мать Василия. В цехе монтировали новое оборудование, и рабочих, чтобы не мешались, отпустили домой. Вот Екатерина и пришла не вовремя. Увидела и обмерла.
— Батюшки-светы, что делается!
Потом схватила первую попавшуюся под руку тряпку и, хлеща всех подряд, стала выгонять из комнаты.
— Вон, вон, козлы поганые!
На шум и крик поспешили ближайшие соседки. Кто конфузливо, а кто и ехидно ухмылялись: не каждый день такое увидишь! Шахиня и Ворона тоже в их рядах. Пришли и зубоскалят. Отпускают пошленькие остроты в адрес Светы. Не было только старого Петрухи Косова. Опять где-то пьянствовал. И дочь свою распрекрасную в окружении развеселых и разудалых соседских парней не увидел.
Вызвать милицию даже на ум никому не пришло. Как вызовешь, когда чада родные, кровные… Вот если бы чужие сотворили, то можно и крик поднять и милицию вызвать. Но свои же…
Екатерина с матерщиной, с раздачей направо и налево подзатыльников, со слезами на глазах от стыда и своего материнского бессилия, выгнала из своей комнаты всех вместе с сыном. Затем кое-как надела на голое тело безмолвной Светланы платьице, набросила пальто. Чертыхаясь, натянула на босые ноги сапоги.
— И откуда ты, чучело огородное, черт бы тебя взял со всеми твоими потрохами, на мою голову свалилась?.. — злясь, вытолкала за дверь. — Иди и забудь сюда дорогу, потаскуха бесстыжая, шалашовка дешевая, шмара сифилитичная…
Света только пошатывалась да пьяно улыбалась.
Выпроводив всех, Екатерина села на кровать, опустила голову и беззвучно, как раньше, когда была незаслуженно и беспричинно бита мужем, заплакала. Только мелко трясущиеся плечи выдавали этот плач.
Василенко, получив первые сведения, еще даже не полностью внесенные на бумагу в виде объяснения, но дающие основания считать преступление раскрытым, завел своего «клиента» в кабинет к Паромову.
— Пусть побудет здесь, пока с отделом свяжусь…
— Хорошо, — оторвавшись от писанины, отозвался участковый.
— Только чтобы не переговаривались и знаками не обменивались…
— А мы их друг к другу спинами рассадим и переговариваться не дадим.
— Тоже верно…
Убедившись, что подростки не смогут переговариваться, опер возвратился в кабинет старшего участкового инспектора и позвонил в дежурную часть. И когда там трубку взял помощник оперативного дежурного Чудов, поинтересовался: