— Ничего, — говорил Иван на сетования преподавателей и жены, — вырастет, научится «коровам хвосты крутить». Я с двумя классами, но живу: и войну прошел, и быка от коровы отличаю, и лошадь запрячь умею. Коровьи лепешки убирать — ума много не надо. Бери больше — кидай дальше! Пока летит — отдыхай! Вот и вся наука. Вырастет — выдурится. На фронте я на ученых нагляделся: как бой, как атака, так их, интеллигентов мягкотелых, в первую очередь выбивает. Все вперед рвутся!.. Другие, поглупее, и отсидятся, и отмолчатся, а эти все вперед спешат!.. И гибнут, как мухи.
Работал Иван скотником на соседней ферме, поэтому все разговоры у него сводились к коровам, которых, впрочем, как истинный крестьянин, любил и не обижал. Еще — к навозу, как неизбежному продукту жизнедеятельности коровьего организма. Конечно, кроме молока…
Говорить-то говорил, но, в целях профилактики, частенько порол нерадивое чадо ремнем. Особенно рьяно, когда «закладывал за воротник». К чести Ивана стоит сказать, что «закладывать» ему приходилось редко. Ежедневная работа и постоянное безденежье — не лучшие стимуляторы для частого «закладывания».
Мать жалела единственного сына и как-то после очередного упрека директора школы отвела Павлика в рай-больницу.
«Олигофрения в степени дебильности, — констатировали местные эскулапы. — Но это не страшно. Мальчик тихий, спокойный. С таким диагнозом сейчас много».
Мать успокоилась и больше к врачам не обращалась.
С горем пополам окончил Павлик семь классов. А тут и время подошло служить в армии. Отслужил в стройбате. Автомат только в день присяги дали подержать. Зато лопатой и киркой поработал вдоволь — первый год мозоли с ладоней не сходили. Даже почетную грамоту со службы привез за доблестный труд. То-то мать радовалась.
Жить с родителями в тихой провинциальной Обояни, Павел не захотел. Весной тут не только буйное цветенье яблоневых садов, но и грязи по уши. Осенью — грязи еще больше. Никакие яблоки того не компенсируют…
«Сие не по мне, — решил Павлик — Махну-ка я в Курск».
Областной центр в ту пору активно отстраивался. На его окраинах, как грибы после теплого дождя, тянулись ввысь корпуса заводов и фабрик, больших и малых предприятий. По соседству гнездились и спальные районы. Рабочие руки требовались всюду.
Потыркавшись туда-сюда, устроился рабочим на ДСК. Жил, как и сотни его сверстников, в общежитии. Там же и познакомился с Румянцевой Наташей. Наташа видной девчонкой была. Многие парни на нее заглядывались, но почему-то предпочтение отдала именно Павлу. Воистину, пути Господни неисповедимы…
Поженились. Но семейная жизнь как-то не складывалась. Павел стал баловаться водочкой. И не только в дни получки — это было нормой. Но и среди недели приходил пьяный, устраивал скандалы. Ревновал, чуть ли не к каждому столбу. Наташа терпела. Молча переносила незаслуженные обиды. Даже родной сестре Надежде не жаловалась. Все надеялась, что с рождением ребенка, муж успокоится и жизнь наладится.
Вскоре после рождения сына получили они от строительного комбината квартирку в старом двухэтажном доме на улице Обоянской. Дом хоть и старый, но квартира досталась двухкомнатная. С высокими потолками, со всеми коммунальными удобствами: и газ, и вода, и ванная, и санузел. Не то, что в общежитии.
Казалось, живи, да радуйся. Но радоваться было нечему. Павел все больше и больше пристращался к спиртному. Скандалы устраивал все чаще и чаще. И не только скандалил, но и бил, зверея от безответности жены, не обращая внимания на плачущего ребенка. Соседи пытались усовестить Павла, грозились вызвать милицию. Но не вызывали, так как Наташа просила их этого не делать.
«Сами разберемся. Ничего страшного, — говорила она сердобольным соседям. — У кого в семье не бывает ссор? А муж у меня хороший. Он меня любит… Не любил бы — не ревновал…»
Соседи озлобленно чертыхались про себя: «Муж и жена — одна сатана». И уходили домой, давая зарок больше никогда не вмешиваться в чужие семейные конфликты. «Тут собственная семья — сумраки, а чужая — вообще потемки».
Несколько раз Наташа приходила на работу с синяками на лице.
«В погреб пошла, да вот споткнулась и упала на ступеньки», — краснея до корней волос и пряча глаза, отвечала на вопросы любознательных товарок.