Наука, которая целиком сосредотачивается только на кончиках корней ценой всего остального, может оказаться плохой наукой. Мой друг профессор Джон Дьюи из Оксфордского университета рассуждает об этом в своей глубокой и вдохновляющей статье, опубликованной в научном журнале Geoscientist (Джон – современный герой-ученый, один из пионеров теории тектонических плит, которая объясняет, как с течением времени формировалась земная поверхность). Вот что он пишет:
«В своей амбициозной гонке за деньгами и славой мы забыли традиционные ценности научного познания, неразрывную целостность исследования и обучения, порождающую знание и научную мысль. Обучение включает в себя активную библиотечную работу и чтение литературы, вышедшей более пяти лет назад»[11].
Есть слово, обозначающее то, что в последние десятилетия происходит во многих ветвях науки, и которое все чаще используется как бранное, – редукционизм.
Сегодняшний акцент на высокотехнологичной редукционистской науке означает, что мы тратим все больше средств, чтобы все больше узнавать о меньшем. Объясню эту проблему на примере старой индийской сказки о шести слепцах и слоне. Давным-давно в долине Брахмапутра жили шесть мудрецов, слепых от рождения, которые хвалились друг перед другом своей ученостью. По какой-то причине они заинтересовались слонами и наняли проводника по имени Дукирам, чтобы тот отвел их к слону. Приблизившись к животному, первый мудрец коснулся его бока. Исследовав то, что он почувствовал, мудрец сказал, что слон похож на большую стену. Второй коснулся его бивня и заявил, что слон похож на копье; третий ухватился за хобот и сказал, что слон похож на змею; и так далее и тому подобное. Основываясь на личном опыте, каждый слепой мудрец сложил собственное мнение о том, каков этот слон, и они затеяли долгий спор об истинной природе животного. Мораль: каждый слепец был отчасти прав, хотя все они ошибались.
Именно в этом состоит проблема чрезмерного доверия редукционизму – классический случай «за деревьями не видно леса». Исследуя рак, мы занимаемся все меньшими элементами общего развития заболевания: например, рассматриваем аспекты клеточной биологии или молекулярной химии, а в некоторых случаях – всего один ген или белок, который он кодирует. Однако растущая специализация и дробление исследований рака, где каждое подразделение имеет собственный жаргон (непонятный другим ученым), не дают результатов, которых требует от науки общество. С коммерческой точки зрения возврат наших огромных вложений крайне мал: если бы исследование рака было бизнесом, держатели акций давным-давно уволили бы менеджмент и изменили стратегию.
Редукционистская наука производит огромные объемы информации. Это хроническая проблема современности: слишком много людей создают слишком много информации, но мало у кого есть время прочесть ее и переварить. Подозреваю, что в некоторых случаях ученые проделывают одну и ту же работу, даже не зная об этом. Люди слишком много говорят и слишком мало читают, обдумывают, анализируют и синтезируют. Что происходит с информацией, которая порождается этой работой? Она публикуется в умных журналах, помогает ученым зарабатывать репутацию и получать новое финансирование для следующих исследований. Но как эти сведения помогают больным раком? Боюсь, что никак.
Есть еще одна проблема, вызванная упором на редукционизм. Его глобальное влияние усложняет существование любого другого типа научного подхода. Я говорю о той науке, что находится на стволе дерева, которая связана с анализом, синтезом и оценкой работы других. Сейчас это крайне немодно. Она считается не творческой, не дающей тех оригинальных, новаторских идей, что производит наука «снизу вверх». Следовательно, ученым, занимающимся такой работой, перепадает мало наград, и им сложно найти финансирование. Престижные научно-исследовательские журналы дают им не слишком хорошие рецензии, а на научной биографии таких специалистов подобная работа практически не отражается.