Гипотеза, которую изучали я и Джонатан — роль предлобной коры головного мозга в развитии шизофрении, — теперь общепринятая концепция в неврологии, и множество лабораторий в мире продолжают исследования на эту тему. Безусловно, это была основательная научная работа. Но она не могла никого вылечить. Более того, она не могла даже просто улучшить чье-то состояние. И теперь, когда я ежедневно жил со страхом перед болезнью, перед страданием и смертью, оказалось, что мне хочется работать именно над этим: как изменить свою жизнь и жизнь других людей.
После операции я возвратился к научным исследованиям и консультациям в больнице. Но обнаружил, что теперь, вопреки прежним моим мыслям, именно работа в качестве практикующего врача интересовала меня больше всего. Казалось, что мое собственное страдание в какой-то мере уменьшалось всякий раз, когда я был в силах помочь пациенту, который не мог заснуть от боли или, измученный страданием, все чаще задумывался о самоубийстве. Как будто мы с ним стали одним целым. Под таким углом зрения работа врачом-консультантом больше не походила на обязаловку, но стала настоящей привилегией. В мою жизнь пришло ощущение милосердия.
Уязвимость
Я припоминаю одно из тех мимолетных событий, которые вынуждают нас ощущать бренность жизни и чудесное родство с такими же смертными, как мы. Это была короткая встреча на автостоянке перед моей первой операцией. На первый взгляд — пустяковый случай, но для меня он имел особое значение.
Мы с Анной приехали в Нью-Йорк и припарковали машину у больницы. Я стоял, вдыхая свежий воздух и наслаждаясь последними минутами свободы перед приемным покоем, анализами и операционной. И тут я заметил пожилую женщину, которая, очевидно, только что выписалась из больницы. Ее никто не сопровождал, она шла на костылях, да еще несла сумку. Сесть в автомобиль ей было трудно. Я смотрел на нее, удивляясь, что ее отпустили в таком состоянии. Женщина заметила меня, и по ее взгляду я понял, что она не ждет помощи. В конце концов, мы были в Нью-Йорке, где каждый сам за себя. Но меня вдруг потянуло к ней, потянуло осознание того, что мы с ней находимся в одной лодке. Это не было состраданием, скорее это было чувство братства, человеческой солидарности. Мы с ней были из тех, кто нуждается в помощи, но не просит о ней. Я положил ее сумку в багажник, выкатил машину со стоянки и помог ей сесть за руль. Закрывая дверцу машины, я улыбался. В эти несколько минут она была не одна, и я был счастлив оказать эту крошечную услугу. Но на самом деле это она оказала мне услугу — тем, что именно сейчас ей понадобилась моя помощь. Это дало мне возможность ощутить, что мы вместе проходим общие человеческие испытания. Мы стали подарком друг для друга. Я все еще вижу ее глаза, в которых я пробудил искру веры в других; ощущение, что Жизни можно доверять, если она все-таки протягивает нам руку помощи именно в ту минуту, когда это нужнее всего. Мы обменялись ничего не значащими, дежурными фразами, но я уверен, что она разделила со мной драгоценное ощущение близости. Этот случай согрел мое сердце. Мы уязвимы, но мы можем поддержать друг друга, можем улыбнуться. Когда я входил в хирургическое отделение, в душе у меня был мир.
Спасать жизнь до ее последнего часа
Мы все нуждаемся в ощущении своей полезности другим. Это бесценная пища для нашей души. Когда эта потребность не удовлетворяется, то возникает боль, особенно жгучая при приближении смерти. Большая часть того, что называется страхом смерти, происходит от сознания, что наша жизнь не имела никакого значения, что мы жили напрасно, что наше существование было безразличным для всех и для всего.
Однажды меня попросили посмотреть Джо, молодого человека, тело которого было сплошь покрыто татуировками. Джо давно злоупотреблял алкоголем и наркотиками и был, как говорится, без тормозов. Когда ему сказали, что у него рак мозга, он вышел из себя и начал громить все подряд в комнате. Испуганные медсестры не могли приблизиться к нему. Джо напоминал посаженного в клетку льва, и все же, узнав, что я психиатр, он согласился поговорить со мной. Я сел рядом и сказал: