Вовсе не случайно очагом либерального духа становилась профессорско-преподавательская среда. Сеяла в душах молодежи семена вольнодумства, атеизма, сомнений. Эти семена соединялись с обычным юным фрондерством и давали обильные всходы. Соблазны “свобод” кружили головы похлеще вина, очернительство власти, законов, отечественных традиций становилось признаком хорошего тона. Внедрилось деление всех явлений общественной жизни на “прогрессивные” и “реакционные”. Причем новое, революционное, разрушительное относилось к “прогрессивному”, читай — хорошему. А все, что служило стабилизации российской действительности, оказывалось “реакционным”.
Студенты, нахватавшись подобных идей, становились учителями — и несли их своим ученикам. В том числе рабочим, крестьянам. В 1870-х движение народников быстро заглохло, интеллигенты-агитаторы, сунувшиеся “будить народ”, оказывались для русских людей чужеродными смутьянами. Их без долгих разговоров вязали и сдавали властям. Но в рабочие вечерние школы приходил не агитатор, а учитель — о котором заведомо знали, что он должен научить уму-разуму. И в сельскую земскую школу приезжал учитель, начитавшийся модных атеистических книг Ренана, восторгавшийся древнегреческой демократией и “великой французской революцией”, выписывающий либеральные газеты. Этот учитель выглядел для детишек более эрудированным и знающим, чем родители, чем скромный деревенский священник.
Да, страна была больна. В катастрофическом 1906 г. была созвана Дума, началась эпоха “парламентаризма”. Но первое, чего потребовали “народные избранники” — всеобщей политической амнистии! В России лилась кровь, террористы нагло убивали слуг государства и невинных граждан, а депутаты с пеной у рта голосовали за освобождение тех преступников, которых удалось поймать. И гимназисты, студенты, интеллигенция восхищались такими “избранниками”. Зачитывались оппозиционными газетами. Восхищались и революционерами, на заседаниях судов устраивали им овации. Прятали их, снабжали документами. С гневом обрушивались на “черносотенцев”, объявляли обструкции патриотам, обливали презрением полицейских и казаков…
Поветрие либерализма охватило и высшую аристократию, чиновничество. Министры и губернаторы заигрывали с “общественностью”, во всем шли ей навстречу, стыдясь прослыть “реакционерами”. Патриотические организации вроде Союза Русского народа всячески притеснялись, их деятельность перечеркивалась препонами властей. Либерализм проник даже в Церковь. Пастыри старались согласовывать свои проповеди с “прогрессом”. Синод и высшие иерархи утверждали терпимость к антироссийским (и явно антиправославным) учениям. А священники, проявляющие принципиальность, обвинялись в “черносотенстве” и подвергались гонениям [58].
Устои Православия расшатывались и слабели. Красноречивый пример — весной 1914 г. из 16 выпускников Иркутской духовной семинарии принять священнический сан решили лишь 2, а из 15 выпускников Красноярской семинарии — ни одного! [24] Остальные предпочли пойти по гражданской части — учителями, чиновниками, земскими деятелями. Интеллигенция стала считать Веру в лучшем случае “красивой народной традицией”, благодаря которой можно поумиляться на Вербное воскресенье, весело похристосоваться на Пасху, поздравить друг друга с Рождеством. В худшем случае относили к “пережиткам”, тормозящим “прогресс”. Такое отношение начало проникать и в простонародье: Сергей Есенин хвастался в своих автобиографиях, как пропускал службы в церкви, выданные на это деньги присваивал и научился так же, как священник, вырезать серединки из просфор, чтобы обмануть бабушку.
Принято восхищаться “Серебряным веком русской культуры” — но и культура была больной. Она погрязла в декадентстве, эротике, темных душевных надломах. Кумирами молодежи становились сатанист Брюсов, отвергший Бога и взывавший к нечистому Соллогуб, теософ и антропософ Андрей Белый, член ложи розенкрейцеров Блок — они владели умами, над их фотографиями рыдали, их стихи переписывали друг у друга…
А среди рабочих и крестьян плевелы чужеземной заразы проявлялись ростом эгоизма и эгоцентризма. Они считали себя патриотами — и еще готовы были растерзать любого, кто осмелился бы поднять голос против России. Но ничуть не считали зазорным бастовать во время войны, требуя повысить зарплату. Хотя зарплата у них была самой высокой по сравнению с другими воюющими государствами — а день забастовки на одном лишь Металлическом заводе в Питере недодавал фронту 15 тыс. снарядов. Уже не считали зазорным прикидывать — а хорошо бы и впрямь переделить собственность как-нибудь “посправедливее”. И люди оказались уже доступными для соблазнительных идей “земного рая”.