«Константин Леворго», — темнела на табличке совершенно незнакомая Диме фамилия, — «Древо познания». А еще ниже, мелким курсивом был набран текст, на основе которого Лукшин и сделал шокировавший его вывод о натуральном происхождении плодов: «Композиция приобретена галереей Noir у Дрезденского музея изящных искусств за 1200000?».
«И вот эта… в буквальном смысле — х…ня — стоит больше миллиона евро? За такие-то деньги уж точно настоящие.» Работая в «Ночном экспрессе», Дима как-то умудрился ни разу не столкнуться с авангардом современного искусства, хотя столь любимых таблоидами скандалов в этой области хватало всегда. То свиней там на сцене резали, то под стеклом сношались — «Экспресс» об этих скандалах писал неоднократно, но не пером Лукшина. Как-то так получилось. А позже к современному искусству Диму никто не подпускал — его, после «Экспресса», вообще ни к чему серьезному не подпускали. Что-то он конечно, слышал. Читал в Интернете, смотрел по телевизору. Даже что-то писал в своем блоге. Про анатомический театр Гюнтера фон Хагенса, про инсталляции Дэмиена Херста. Но при всем этом мир современного искусства существовал сам по себе и никоим образом с миром Дмитрия Лукшина не пересекался, не мешая ему считать, что этот самый авангард — искусство очень ограниченного круга авторов для очень ограниченного круга почитателей. Как-то так вышло. И первая встреча с авангардом «лицом к лицу» Лукшина оглушила. Удивила, смутила, разозлила и потрясла. Наполнила его негодованием, брезгливостью и ужасом.
— Впечатлены? — прервал его самокопания чей-то голос из-за спины и Лукшин быстро обернулся, уверенный, что там стоит Вирджил. Но это был не Вирджил. Высокий импозантный мужчина в бежевой сорочке, коричневой замшевой жилетке и безупречных брюках с прямыми и острыми, как два клинка, стрелками. Тонкая золотая цепочка тянулась к карману жилетки и в тон ей поблескивала оправа очков. Высокий лоб с залысинами, каштановые волосы с проседью и льдисто-голубые глаза, внимательно изучающие Лукшина поверх очков. Дима смутился, словно незнакомец застиг его за чем-то постыдным.
— Ну… э… в общем-то да… вызывает противоречивые чувства… но — не равнодушие, — закончил Дима мысль и сам ей удивился. Всякий знает, главная задача искусства — не оставить равнодушным. И вот тут-то неизвестный Лукшину господин Леворго с ходу выбивал десять из десяти. Дима уже и забыл, что и когда вызывало у него такую гамму чувств в последний раз — до этого дня. Чем не эффект? А каким образом автор этого эффекта добился — так ли уж важно?
Незнакомец хмыкнул. Одобрительно хмыкнул.
— Барон, — сказал он, — Барон Александр Викторович. Барон — не титул, как вы могли подумать, а фамилия.
— Э… да, — кивнул Лукшин имея в виду, что он именно так и подумал. Более того, он успел подумать, что не удивится, если все здешние посетители окажутся всякими там графьями да баронами. По его мнению, тут им было самое место.
— То есть, очень приятно, простите, — опомнился Дима после трехсекундного замешательства, — Дмитрий Лукшин.
Барон величественно кивнул.
— Вы несомненно правы насчет противоречивых чувств. Собственно, поэтому-то оно и здесь. У Леворго есть и более дорогостоящие произведения, но данное — наиболее неоднозначное. Хотя я полагаю, что это получилось случайно, поскольку в поздних его скульптурах никакой неоднозначности нет. Только эпатаж, щедро замешанный на всех существующих половых табу.
— М-да, — Дима глубокомысленно кивнул, потом не удержался и задал мучающий его вопрос:
— А они настоящие? — сопроводив легким кивком в сторону.
Барон наклонил голову и легонько улыбнулся. Загадочно и неоднозначно, как Древо Познания Константина Леворго.
— Нет. Ненастоящие. Господин Леворго неоднократно жаловался, что не может найти способа заставить отделенные от тела половые органы сохранить свои естественные цвет и форму, каковые цвет и форма совершенно необходимы автору для передачи его художественного замысла. И поэтому, увы, художнику приходится использовать в композициях искусственные материалы.
Странное дело, но новость немного успокоила Лукшина. Он даже усмотрел в этом одну из тех нечаянных неоднозначностей. «Думаешь, что перед тобой настоящий х…, а на самом деле — х…», — подумал он и усмехнулся.
— Тогда следует отдать должное мастерству господина Леворго, — сказал Дима с иронией, — не отличишь от настоящих, черт побери.
— В некотором роде они и есть настоящие, — Барон задумчиво кивнул, — это слепки с реальных органов реальных людей. Аутентичность является одной из немногих идей, сознательно вкладываемых Леворго в свои творения, поэтому он относится к ней очень ревностно — к каждому его произведению обязательно прилагается список людей, предоставивших художнику свои органы для копирования. Когда он создавал «Древо познания», он еще не был столь богат и известен, поэтому ни одного известного имени в списке этой скульптуры нет. Так, всякая шваль с улицы. В этом, кстати, проявляется один из упомянутых мной потаенных смыслов. Забавно, что копия чьего-то члена может стоить значительно больше, чем оригинал, а то и вместе с обладателем.
— Хм, — сказал Лукшин, — а что, есть и известные?
— Конечно есть, — собеседник изобразил на лице некоторое удивление, — неужели вы не слышали про «Uberwaffe»?
— Про что, простите? — смутился Дима.
— Последнее творение художника. В прошлом месяце было продано на аукционе в Миу за полтора миллиона. Случился милый такой скандальчик. Аукцион в Миу — достаточно респектабельный, а тут эдакий конфуз, — и, видя недоумение на лице Димы, Барон пояснил, — «Uberwaffe», то есть, «Супероружие» — представляет собой настоящую башню танка М1 Абрамс, из которой вместо пушки торчит копия члена госсекретаря Альфреда Гора. Эрегированного члена, заметим.
— О, — сказал Лукшин. И повторил, — о.
— Согласен, — кивнул Барон, — я думаю, мы еще вернемся однажды к творчеству господина Леворго. А сейчас мне хотелось бы, чтобы вы посмотрели на другой экспонат. Пройдемте.
И Александр Барон величественно повернулся и пошел куда-то по левой галерее. Дима пожал плечами, оглянулся («Ну и дела. Сейчас Вирджил придет, а меня нет»), но все же поспешил следом. Слишком много властности было в голосе его нового знакомого.
— Я… тут… — Лукшин собрался объяснить, что он не может никуда уйти, но тут Барон остановился.
— Вот, — сказал он и кивнул в сторону висящей на стене небольшой (буквально с тетрадку размером) картины, — но вы что-то хотели сказать?
— Э… нет, — быстро ответил Лукшин и, нахмурив брови, всмотрелся в картину. На ней, странной и аляповатой техникой, наводящей на мысли о новогодней мишуре и блестках, были изображены три птицы. Птицы были вырисованы нарочито ненатурально — покрытые чешуйчатым однотонным узором, обведенные жирными контурами, они стояли вокруг пустого мешка и таращили на зрителя вполне человеческих очертаний глаза. Короткие крылья заканчивались каждое пятью толстыми перьями, придавая им сходство с руками, каковое сходство усугублялось тем, что в левом рукокрыле каждая птица держала транспарант-указатель с надписью «ВОРОН». Указатель указывал на птицу, стоящую рядом, а между буквами «Р» и «О» пробел был чуточку больше, чем между остальными, так что надпись можно было прочитать и как «ВОР ОН».
— Ага, — сказал, напустив на себя глубокомысленный вид, Лукшин, — злободневно.
Скосил взгляд на табличку. Имя художника, разумеется, опять ему ничего не сказало. Какой-то Вадим Саитов. А называлась картина просто и бесхитростно — «Вороны».
— Да? — сказал Барон, интонацией требуя продолжения.
Дима вздохнул.
— Ну… техника интересная.
На самом деле, техника Лукшину не понравилась. Ни краски, напоминающие дешевые «фольгированные» китайские картины, ни исполнение, наводящее на мысль о низкобюджетных мультфильмах. (Кстати, именно в каком-то мультфильме Лукшин и видел такую вот манеру рисования птиц — с двумя «человеческими» глазами на одной стороне лица). Да и идея, прямо говоря, оригинальностью не блистала. Как карикатура в газетке среднего пошиба оно бы, может, и сгодилось, но не как картина в галерее, претендующей на элитарность. Лукшин поднатужился.