Наконец из Москвы дается команда о генеральной уборке Тегерана. Эту команду мы выполняем с большим удовольствием и изрядно очищаем город от гитлеровской швали.
Вернувшись с Тегеранской конференции в Вашингтон, Рузвельт на пресс-конференции в Белом доме рассказал, что немцы замышляли убить Сталина, Черчилля и его самого. Президент добавил, что они спаслись только благодаря тому, что Сталин вовремя узнал о подготовке покушения.
Рассказывая эту историю, Рузвельт с увлечением описывал, как он, прибыв в Тегеран, отправился в американское посольство — величественное, но плохо защищенное здание, находившееся на расстоянии полутора миль от города, — и там получил срочное письмо от Сталина. Письмо принес офицер НКВД. В нем было написано, что в городе много переодетых нацистских агентов и что гитлеровцы замышляют покушение на „Большую тройку“.
Сталин в этом письме приглашал Рузвельта в Советское посольство. И на следующее утро тот перебрался в него. Посольство походило на крепость, ощетинившуюся пулеметами и охранявшуюся отборными солдатами.
Мне льстит рассказ президента. Мне приятно читать и американскую прессу, высказывающуюся по этому поводу, и даже ту ее часть, которая явно недружелюбна по отношению к СССР. Она характеризует этот шаг Рузвельта как „похищение президента советским ГПУ“».
Глава XXV
Отец оказывается неправ! Меня увольняют из редакции. Я безработный, и этот мой статус не лучшим образом сказывается на моих отношениях с женой. А теща без церемоний высказывается по этому поводу:
— Твое увольнение из редакции привело к порче и затмению семейной жизни, которая у вас была счастливой. И этому все радовались! А во всех бедах виноваты твоя гордыня и твое самомнение. А теперь что? Дочь моя еле концы с концами сводит! Почему ты уперся и не написал об этой дурацкой деревне, как тебя просило начальство? Ты даже не прислушался к мнению очень важных лиц! И вот результат! Марина должна из-за твоего идиотизма во всем себя и ребенка ограничивать.
Я не слушаю чушь, которую несет Надежда Ивановна. Я разгадываю главную загадку жизни: отчего любят и отчего не любят?
Поначалу, когда меня увольняют из журнала, я совсем не расстраиваюсь. Я уверен, что жена поддержит меня. И даже если будут трудности, то мы вместе их преодолеем. Однако в наших отношениях с Мариной тут же начинает что-то угасать. Какая-то сила в нас обоих почти одновременно ослабевает. И я не знаю, где взять надежду. Я надламываюсь. Я начинаю сомневаться: а может, права жена, говоря, что я не ценю своего семейного счастья, не держусь зубами за свою работу, за свое положение в обществе как журналиста издательства ЦК ВЛКСМ? И это, как доходит до меня через подруг Марины, сказывается и на ее карьере. Марину не повышают в должности, хотя раньше обещали.
Я бросаюсь на поиски работы, обегаю издательство за издательством, редакцию за редакцией, и везде мне отказывают. А некоторые новомодные руководители-«либералы» мной играют, забавляются. Меня, как обнищавшего и оголодавшего, приглашают в рестораны Союза писателей, Союза журналистов, Дома искусств и всюду представляют как жертву борьбы за свободу творчества, за права журналиста. В конце концов я вынужден устроиться грузчиком в продовольственный магазин и таскать на своем горбу семидесятикилограммовые мешки с кубинским сахаром. Эта работа быстро приводит мой организм в соответствующую форму, и после стакана водки, который выдают грузчикам перед обедом, я остаюсь трезв как стеклышко, но эта работа приводит и к окончательному распаду мою семью.
Марина со мной разводится. Говорит она мне о разводе как-то затравленно. Развод по закону? Я без сожаления отношусь к разрыву гербовой бумажки. Вообще, какое дело государству до союза душ? Да и союза тел?
Но почему-то от последнего помахивания Мариной рукой без обручального кольца сердце мое сжимается, Так прощаются навсегда. И я даже не встаю, когда она уходит, остаюсь сидеть, как сидел. Постепенно появляются и отливаются трезво-мрачные соображения и уравновешиваются мои мысли. Опять, как в прошлые годы, я покрываюсь волчьей шкурой, и в голове часто мелькает: «Своя воля клад, да черти его стерегут!»
Однако у вещей и событий есть своя неумолимая логика, которая большинству из нас непонятна. В повседневной жизни людям никогда и не грезится, какие противоположные последствия вытекают из их будто бы правильных поступков. Вот и Марина развелась со мной, чтобы избежать несчастий, которые я якобы несу, а сама и не заметит, как снова выйдет замуж…
Чудо это или естественное развитие событий, но после развода все в моей жизни круто меняется. Заместитель главного редактора журнала «Сельская молодежь» Виктор Вучетич предлагает мне подготовить серию материалов о досуге на селе и, получив мое согласие, с ходу выписывает командировочные. Не успеваю я отписаться у него, как Олег Спасский, заведующий отделом журнала «Молодой коммунист», приглашает меня к себе и спрашивает:
— Ты еще коммунист?
— Пока не исключили. Выговором отделался.
— Тогда — тебе задание. Езжай на Братскую ГЭС и посмотри, какие проблемы там у молодежи. Понятно, с учетом специфики нашего журнала. У тебя критический склад ума, а это нам и нужно.
Так буквально в два-три месяца я снова превращаюсь в журналиста, который необходим и интересен.
И снова у меня на письменном столе пишущая машинка и стопка чистой бумаги. Я сотрудничаю с несколькими газетами и журналами, на телевидении тружусь над передачей «Клуб рабочей молодежи», пара театров готовит к постановке мою пьесу. Некогда передохнуть. Кроме того, я пишу истории заводов. Ныне руководитель чуть ли ни каждого московского предприятия хочет иметь издание, в котором бы отражалась история возглавляемого им хозяйства. Работа муторная, но она дает мне возможность зарабатывать на кусок хлеба, и даже с маслом. И я уже подумываю о покупке квартиры.
В свободное время я пропадаю в мастерской художника Виктора Заболоты. Его я знаю с детства. Он жил в нашем доме на четвертом этаже. Учился вначале в детской школе искусств, что на Смоленской, а потом в художественном училище. Высоко Заболота не взлетел. В хорошем зале он не выставил ни единой картины и не сумел организовать ни одной своей выставки. Не умеет он их себе устраивать. И в Союз художников его не приняли. Но Виктор от этого не страдает. Он живет мечтами и не восприимчив к насмешкам века. Заболота мало встречается с другими художниками, мало смотрит их картины и даже не стремится узнать, как там и куда развивается советская и западная живопись.
А куда бы она, живопись, ни развивалась — это никак не может повлиять на работу Заболоты. В магическом пятиугольнике, где все открывается и создается Заболотой, все пять вершин заняты им раз и навсегда: две вершины — рисунок и цвет, две вершины — мировое Добро и мировое Зло, как может видеть и понимать их только Виктор, а пятая — сам он.
Заболота пишет сразу несколько картин, оставляя и возвращаясь к ним вновь. Ни одну из них он не доводит до такой ступени, которая дает мастеру ощущение совершенства. Виктор даже не знает точно, существует ли такая ступень. Он оставляет их тогда, когда уже перестает различать в них что-либо, когда примелькается его глаз. Заболота оставляет их тогда, когда с каждым возвратом все меньше и меньше способен их улучшить, когда замечает, что портит, а не исправляет. Он оставляет их, поворачивая к стене и задергивая полотном. Картины от него отделяются, отдаляются, а когда Заболота снова свежим глазом взглядывает на них, восторг пробивает художника. Тогда он звонит мне. А когда я посмотрю, приглашает заказчика. И его творение навсегда покидает мастерскую.
Сегодня, полный внимания, я рассматриваю последнюю работу Виктора. Река. Стылая вода. Она имеет глубину, свинцово-прозрачная и очень холодная. Небо, не знающее солнца. Над рекой у обрыва изувеченное дерево, а снизу из ствола пробивается зелень.
— Это мы, это Русь, — говорит Заболота.
— Постой, Виктор! — возражаю я. — Кому нужна твоя страсть к крайним выражениям. У тебя, — говорю я, — что-то непомерное. А надо ли это сейчас?
— А Русь и есть непомерная, вечно в борьбе, вечно умирающая и вечно возрождающаяся! — злится Заболота. — А ты поддался Левитану и вслед за ним считаешь нашу природу и нас приятненькими, скромненькими, бедненькими, обиженными. А это далеко не так.