— Этого здесь не было! — сказал Мюнх.
— Но это очень старый колодец, — с сомнением заметил археолог.
— Его не было. Я хорошо помню. Колодец был в саду. Недалеко ох въездных ворот.
— Слева или справа?
— Слева. Я сейчас покажу. — Модест пошел к большим окованным дверям в сохранившейся части здания. В них были прорублены другие, маленькие дверцы. Они тут же автоматически распахнулись перед Мюнхом, открывая мрачные сени.
— Если вы желаете, чтобы вас сопровождал голос гида, произносите в каждом помещении пароль «707», - донеслись из сеней тихие, но отчетливые слова.
Модест, который в этот момент как раз переступал порог, остановился, потом резко отступил,
— Кто-то что-то сказал. И открыл дверь. А никого нет. — Он беспокойно оглянулся на Каму.
— Не волнуйся. Это автомат. Машина, заменяющая экскурсовода.
— Машина… — неодобрительно повторил монах.
Они вошли в коридор. По обеим сторонам располагались двери. Однако внимание Мюнха привлекла противоположная стена, где в неглубокой нише белела слабо освещенная фигура божьей матери. Он подошел ближе, минуту стоял неподвижно, потом повернулся к товарищам. Было видно, что он чем-то глубоко взволнован.
— Где выход? — спросил он.
— Выход?
— Здесь был ход. Почему его замуровали?
— Пойдем, увидишь сам, — сказал Герлах и, взяв его за руку, слегка подтолкнул к ближайшей двери.
За дверью оказался длинный коридор с входами в кельи. Археолог открыл ближайшую дверцу.
Скромное ложе, скамейка, в глубине небольшое открытое оконце.
Монах подошел к окну. Отсюда была видна обширная долина, уже погруженная в предвечерний сумрак. Только далеко, на склоне противоположного холма еще горели в лучах заходящего солнца стены каких-то современных зданий. Росший по склонам монастырского холма лес лежал внизу, так что вершины деревьев кое-где выступали над краем бетонной плиты, поддерживающей старый фундамент монастырского строения.
— Что это? Зачем? — обратился Мюнх к Герлаху. — Тут же была дорога!
— Дороги нет. Тут когда-то был оползень, — объяснил археолог. — Часть склона рухнула. Кажется, еще в семнадцатом веке. Восемьдесят лет назад, чтобы предотвратить дальнейшее разрушение склона, была выложена бетонная подпорка.
— Когда был оползень?
— Лет триста назад. Тогда ворота заложили кирпичом и, видимо, сделали новый колодец во дворе. Потому что тот, в саду, был засыпан. Однако, я думаю, остались какие-нибудь следы, которые удастся обнаружить с помощью зондирования.
Они вышли в коридор.
— Где была твоя келья? — спросила Кама.
Мюнх поднял на нее глаза, но, видимо, вопрос не дошел до его сознания, потому что спустя минуту он спросил:
— Ты что-то сказала?
— Я спрашиваю, где была твоя келья?
По лицу Мюнха прошла нервная дрожь.
— Моя келья?… Не здесь. С другой стороны. Ближе к часовне.
Дверь в монастырскую часовню располагалась рядом с покосившейся колоколенкой, там, где сходились два уцелевших крыла здания. Мюнх остановился на пороге и опустился на колени на большой, выщербленной от времени плите.
Чтобы не мешать погруженному в молитву Мюнху, Дарецкая, Герлах и Микша, беседуя вполголоса, присели около колодца. Разумеется, тема могла быть лишь одна: как прошло испытание.
— Либо это какой-то крупный исследователь, о котором, как это ни странно, я ничего не слышал, — взволнованно сказал археолог, — либо… не знаю, даже что и подумать. Он прекрасно во всем ориентируется, словно действительно был здесь четыреста лет назад… В некоторых случаях его замечания проливают новый свет на спорные вопросы. Например, этот колодец в саду. Надо проверить.
— Значит, ты считаешь, что это действительно может быть инквизитор Мюнх?
— Этого я не говорю, но… — Герлах замолчал, так как именно в этот момент монах кончил молитву, наклонился, поцеловал каменную плиту и встал.
Герлах подошел к нему и спросил, показывая на плиту:
— Что это за камень?
— Тут лежит настоятель монастыря Альберт фон Градек. В юности он был великим грешником. Но господь простил его. Умирая, он приказал похоронить себя здесь, у порога. Чтобы все топтали его могилу.
— На плите была какая-то надпись. Теперь буквы стерлись…
— Тут были только инициалы: А.Ф.Г. И год: 1583. Больше ничего.
— Ты его знал?
— Да. Я был здесь, когда он умирал… Надпись выбил в камне брат Гильдебрандт. Плита была больше, гораздо больше… Но треснула… Брат Гильдебрандт сделал из обломка еще одну… Маленькую. С молитвой за упокой души отца Альберта. Ее вмуровали в колонну. В часовне.
— Ты можешь показать это место? — нервно прервал Микша.
Мюнх молча вошел в часовню.
В полумраке, почти вслепую, отыскал нужную колонну и табличку.
— Здесь! — он наклонился и коснулся плиты. — Мне казалось, она была выше, — удивленно заметил он. — А сейчас она у самого пола…
— Ты прав. Она была выше, — подтвердил археолог. — В восемнадцатом веке пол подняли на шестьдесят сантиметров.
Он сказал это шепотом, словно более громкий разговор мог нарушить тишину отдаленных веков, замкнутую в старых стенах святилища.
Уже наступила ночь, когда они спускались с холма. Герлах и Микша шли впереди, освещая фонариком дорогу. За ними Мюнх, последней шла Дарецкая.
Еще до посещения монастыря было решено, что они переночуют в павильоне отдыха. Теперь план изменили, так как Герлах хотел утром вернуться со своими ассистентами, чтобы провести подробные исследования и проверить точность информации Мюнха.
Шли молча. Говорить никому не хотелось. За все время Герлах и Микша перебросились лишь несколькими фразами.
Мюнх молчал. Кама все время старалась идти рядом с ним и, хотя в темноте не видела его лица, прекрасно понимала, что он ведет сам с собой какую-то отчаянную дискуссию. Несколько раз до нее долетали обрывки фраз, произнесенных шепотом по-латыни.
— Зачем? Зачем, господи?… Прости мне слабость мою… Дай знак… Смогу ли… Будь милосерден…
В самолете он, казалось, успокоился. Всю дорогу творил вечернюю молитву. Видимо, он уже принял какое-то решение, потому что перед самой посадкой в Радове схватил за руку сидящую рядом Каму и, молитвенно глядя ей в глаза, спросил:
— Мы можем сегодня поговорить?
— Конечно. Я зайду к тебе после ужина. Стефу тоже прийти?
— Нет, нет. Только ты.
Она чувствовала, что кризис, начавшийся, а может, только прорвавшийся наружу во время инцидента на пляже, начинает вступать в решающую фазу.
X
В таком состоянии Кама не видела Мюнха давно. Правда, она понимала, что по возвращении из урбахского монастыря ее ждет нелегкий разговор. Однако не ожидала, что реакция Модеста после встречи с прошлым будет столь бурной. Теперь, когда он стоял перед нею, воздев руки, он вновь казался тем же странным, полусумасшедшим монахом, которого несколько месяцев назад привез в Институт Микша.
— Ты мне скажешь! Поклянись, что скажешь! — нервно повторял Модест.
— Конечно, скажу. Если только смогу…
— Поклянись!
Он настойчиво смотрел на нее.
— Клянусь.
— Если позволит Он… Да… да… Все зависит от Него…
— Скажи же, наконец, в чем дело?
— Нелегко сказать… Не удивляйся… Я несчастный, глупый человек. Надломлен дух мой… Я думал… Я долго думал и… ничего не знаю… Не понимаю. Наверно, ’я не должен спрашивать… Нельзя спрашивать? Да?
— Чего ты не понимаешь?
— Зачем? Зачем? Зачем я здесь? Я знаю, что делаю не то… Пути всевышнего неисповедимы. И не мне пытаться понять их. Но я все время думаю… Я больше не могу… Спрашивать грешно? Конечно, грешно!
Пот выступил у него на лбу.
— Не грешно, — сказала Кама. — Спрашивать, Модест, надо всегда. Только не знаю, смогу ли я ответить на твои вопросы. Ты хочешь знать, как ты оказался здесь, среди нас? Как это случилось? Этого мы не знаем. Пока еще не знаем. Есть лишь предположения, но этого мало. Однако, я убеждена, мы найдем ответ и на этот вопрос.