Так вот, симптомы у Вашингтона начинают проявляться, короче, прямо в день рождения. Странно, возраст — не строгий показатель. Кто-то сваливается в восемнадцать, кто-то раньше, кто-то позже. Заранее не предскажешь. Тут дело в гормонах. У нас есть то, чего нет у малышей и взрослых. И оно нас защищает. Но мы все равно носители заразы — как только достигаем зрелости, долбаная Хворь активизируется. Я говорю о физической зрелости. Если б смерть косила только тех, кто достиг зрелости психологической, парни жили бы вечно.
Может, Вашинг ждал, пока подрастет его младший братишка Джефферсон, потому и крепился до восемнадцатилетия. На следующий день после вечеринки именинник начинает кашлять. Расклад ему известен. Вашингтон сдается в изолятор. Я выделяю нашему генералиссимусу отдельную комнату, чистенькую и симпатичную, с видом на площадь.
Вашинг. Можешь найти Джефферсона?
Умирающему отказывать нельзя, а жаль.
Джефферсон у северных ворот, обсуждает с Умником какую-то звуковую проводку. Мне, слава богу, даже не приходится ничего говорить. Джефф все понимает по моему лицу.
Он бросает свои дела и идет ко мне. Я прижимаю его к себе. Я? Прижимаю? Он прижимает меня к себе. Мы обнимаемся. Одно на двоих объятие.
Горе выворачивает людей наизнанку. Нервные отростки вспарывают плоть и сплетаются друг с другом, точно борющиеся осьминоги.
Почему-то вспомнилось детсадовское прошлое — Джефф держит меня за руку, и я говорю: «Да выйду я за тебя замуж, выйду. Пошли играть!»
Но это было давно.
По дороге к изолятору он старается не плакать. По-че-му?! Что за фигня с этими мальчишками? Душа у них, наверно, вся утопает в слезах. Придурки чертовы. Я вот люблю хорошенько выплакаться. Выплеснуть токсины.
Увидев друг друга, они такие:
— Привет.
— Привет.
Будто на тусовке встретились. Я иду к выходу, но Вашинг зовет меня обратно. Джефферсон, похоже, тоже рад, что я осталась. Вашинг берет меня за одну руку, Джефферсон — за другую. Что еще, блин, за конфУЗЫ! Ну ладно, ладно. Я с вами в одной лодке.
Говорит Вашинг пока связно. Скоро начнется бред, и тогда конец близок. Наступит ломка.
— Расскажи сказку, Джефф, — просит Вашингтон.
Джефферсон у нас типа местный сказочник. Когда началась вся эта новомодная байда с вооруженными кланами-коммунами и возведением стен вокруг территорий, народ по вечерам стал собираться у фонтана. Одиночество было невыносимо. Ребята сидели группками, играли на гитаре, точили лясы. Пили, обдалбывались. С душераздирающей ностальгией вспоминали фильмы и телепередачи — будто самым страшным последствием апокалипсиса оказался крах индустрии развлечений.
Джефферсон обычно торчал в стороне с книжкой и динамическим фонариком — такой себе нелюдим. Прочитает одну-две страницы и — вжик-вжик! — снова заводит фонарик. Да еще Умник вечно крутил свое радио. Треск и шипение от них обоих получались ужасные.
Однажды кто-то попросил Джеффа почитать вслух, так оно и повелось. Потом еще кто-то предложил ему пересказать фильм — ну, типа в красках разыграть.
И до чего же клево он это делал! Когда входил в раж, начинал говорить разными голосами, отпускал интересные комментарии, запутывал все так, что ни в жизнь не догадаешься, чем дело обернется. В конечном итоге народ стал требовать от Джеффа историй собственного сочинения. И каждый вечер он рассказывал нам новую сказку. Вроде тех, что родители придумывают для своих детей, только более взрослые. «Чувак, который играл в «Диабло» с дьяволом», «Призрачная станция подземки», «Автозаправка, которая питалась рок-группами» — и всякое такое.
Как-то я застала Джеффа в глубокой задумчивости и спросила, в чем дело. «Сочиняю историю на сегодня», — ответил он. Народ хотел слушать про что-нибудь обыкновенное, а не концесветное, так что Джеффу не обязательно было лезть вон из кожи. Мы напоминали доверчивых четырехлетних малышей перед отбоем. Но наш Джефферсон уже стал получать удовольствие от роли сказочника и подходил к ней ответственно.