Я. Кто?
Питер. Уф, ну ты и паршивка! Значит так, не хочешь его сама — отдай мне.
Я. На здоровье.
В груди вдруг как-то странно бумкает. Ревность? Еще чего.
Перед нами вырастает человек в белом балахоне.
Я визжу — ладно, да-да, визжу, как девчонка — и шарахаюсь назад. Питер тычет в него стволом и орет: «Стой, где стоишь! Не двигайся!»
Он не двигается. Совсем. Как мертвый.
Черт! Это манекен! В каком-то балахоне.
На груди — знак: черный крест на красном фоне. Костюм супергероя? Но на голове… белый остроконечный колпак.
Наряд куклуксклановца.
Я. Смотри!
Питер. Вижу. Какого хрена?
Я оглядываюсь. Ага, это не столы, а стенды. Значит, тут выставочный зал. Мы с Питером расходимся, обшариваем витрины. Мне попадается копия Корана и фото коленопреклоненного Малькольма Икса. Приятное у него лицо.
Питер. Ого, я, кажись, нашел черновик Декларации независимости.
Я. Ха-ха.
Питер. Серьезно!
Я. А-а.
В следующей витрине лежит мятая бумажка. На ней отпечатано на машинке:
О да, братец, в самую точку! Раньше жизнь была прекрасна, а теперь — отстой. Что толку расти и колоситься, если так и так подохнешь? Здорово этот Элиот подметил. С другой стороны, когда живешь в апокалипсисе, все типа обретает смысл. Если тебя бросили, по радио почему-то крутят песни только про твою дурацкую беду.
Может, разбить стекло и спереть умного Элиота? Для Джефферсона. Ему нравятся длинные невразумительные стихи. Нет, как-то это… нехорошо, хотя создатели выставки уже и умерли.
Питер. Ух ты, всегда мечтал о собственной копии Библии Гутенберга.
В витрине перед ним лежит толстая книга.
Я. Эта книжка есть на картинах наверху.
Питер. На «И-бэй» за нее отвалили бы немало.
В самом конце стены в разукрашенной коробке — игрушки.
Те самые игрушки.
Я хватаю Питера за руку.
— Чего? — дергается он.
А потом, кажется, понимает.
Но, конечно, не до конца. Он ведь не читал целый год сказки Чарли.
Чарли, мой маленький братик, моя обезьянка в пижаме с «Молнией Маккуином». Теплый после ванны, пахнет фруктами. На круглом лбу — крошечный шрам от «встречи» с кофейным столиком; пальчики скользят вверх-вниз по моей спине, барабанят аккорды, пока я читаю вслух истории про Винни-Пуха. Глазенки Чарли бегают по строчкам, но лишь для виду.
Он смышленый мальчик, хотя с чтением не спешит — думает, если научится, я брошу ему читать. Боится оставаться ночью один и просит «совета, как бы поскорее уснуть». Поэтому иногда я провожу ночь в его кроватке — в окружении плюшевых игрушек и запаха безгрешности. Щечки у Чарли мягкие и свежие; он прижимается ко мне, как утопающий моряк, и забрасывает глупыми вопросами, пока не заснет.
Поднимаю очки на лоб, привыкаю к тусклому свету Питерова фонарика. В витрине полукругом сидят плюшевые зверюшки — старые, замусоленные и залюбленные до облысения. Пух, Иа-Иа, Тигра, Пятачок. Настоящие. Прототипы книжных. Кто-то когда-то говорил мне, что они хранятся здесь, а я забыла.
И меня уносит, окутывает прошлое. Прыжки из засады, жаркие обнимашки. Щекотка, поцелуи и заурядные страхи. Верните мне его!.. Я сдаюсь. Хочу к Чарли, в вечную тьму, отыскать его там, прижать крепко-крепко и укрыть ото всех бед.
Питер. Пошли. (Тянет меня.)
Я. Куда?
Питер. Ребята ждут.
Вытираю глаза и опускаю очки на место.
Еще полчаса брожения в темноте — и мы натыкаемся на дверь с надписью: «Южное хранилище». За ней лестница.
Внизу бесконечный этаж — размером с городской квартал, не меньше, — с металлическими полками. Полки, полки, полки… Миллионы книг, все знания мира.
Я. Прям как в «Обители зла».
Питер. Клево. Я попал в видеоигру.
Я (в тысячный раз). Умник!
Ничего.
И вдруг — шорох.
Питер. Слышала?
Я. Нет. Да. Увы.
Я. Джефферсон? Ты где? Прием.
Рация пищит и трещит, слов не разобрать.
И снова тишина. Прочесываем весь этаж — пусто. Находим только очередную лестницу вниз и попадаем в такое же точно помещение с длиннющими каньонами книжных полок.
На четвертом — или пятом? — этаже с полками снова раздается шорох.