Перед ним катились «волны» — амбары и склады, приземистые длинные баржи бараков, стены которых были забрызганы черным, а внутри воняло гнилой свиной кожей. Металлические крюки свисали с гигантских сооружений, похожих на жирафов. Бетонные блоки и ржавые люки преграждали путь. Сантана вынул пистолет и смотрелся с ним странно: слепой долговязый чудик в чёрной повязке на глазах крадется с оружием наперевес.
— Командор прямо за городом, — тихо сказал я, отбрасывая ногой серую истлевшую шкурку.
Шкурка перевернулась и взмыла в воздух, показав червивую изнанку. Тошнота подступила и перекрыла горло, но я справился.
— Ты уже был у него?
— Был. Надеюсь, он примет меня ещё раз. В прошлый мы с ним не очень любезно расстались.
Он палил в меня изо всех своих пушек, если быть точным, но ни разу не попал, значит, не очень-то жаждал прикончить.
— Нас тихо и неприметно ведут, — сообщил Сантана спустя несколько минут.
Я и сам ощущал. Это чувство, будто ты идешь по темной тропинке совсем один, справа и слева вздымается чёрный глухой бурьян, и тебе сказали, что привидений не существует, но холодные волосатые лапы опускаются на плечи и…
И я успел первым. Дернул Сантану, подмял его под себя и грохнулся на колени, выставив под выстрелы биокороб. Рискуя сломать шею, голову я опускал все ниже и ниже, потому что она не была защищена ничем, пока не уперся подбородком в макушку Сантаны и не обнаружил, что он, сжав губы, палит из пистолета куда-то вверх.
По спине словно сухим горохом щелкали, прямо в ухо отдавался грохот выстрелов, и стало больно: как-то обидно больно, ведь никому ничего плохого я никогда не делал, и вот на тебе, каждая зараза стремится всадить в меня пулю.
Кто-то упал совсем рядом. Прилетел с крыши, глухо шмякнулся в пыль и задергался быстро и мелко. На чёрной гладкой форме сидел мерзкий мясной цветочек с глубокой жидкой сердцевиной.
Наверное, у меня потекли слезы. По крайней мере, когда меня отцепили от Сантаны, он посмотрел на меня странно. И я помню, что утирался рукавом.
Больно стало нестерпимо. Все они могли бы дрессировать крыс и покупать рыбок, рисовать ежиков или высаживать в каменную землю капусту, но вместо этого: сплошные трупы.
Ненавижу эту неподвижность. Она особая. Человек в глубоком сне тоже не шевелится, но его неподвижность временная, это видно по плечам, спине, пальцам… Труп застывает так, что становится ясно, — это безвозвратно, это конец.
Страшно. Капитан Белка говорил, что это страшно.
Если бы мне дали возможность заняться дизайном флага Добра и Справедливости, я бы изобразил на черном фоне простреленную башку и крупную надпись: «ДОБРО».
Может, кто-нибудь и задумался бы.
Кто-то дернул меня за руки, ловко завернул их за спину, прямо под короб, и защелкнул запястья холодными легкими наручниками.
Сантана рядом подвергся той же процедуре, но при этом бубнил, чтобы не смели забыть его рюкзак с инструментами, и бубнил так мрачно и убедительно, что один из синдромеров поднял рюкзак и нерешительно его осмотрел.
— Да, этот, — обрадовался Сантана и получил прикладом в висок.
Ко мне тоже примеривались.
— Я сам пойду, — сказал я.
И пошёл по улицам города-корабля, за спиной женщины со скорбным лицом, которая не хотела повернуться и посмотреть, что же такое творится на вверенной ей территории.
Убитого Сантаной бросили лежать на земле. К нему никто не подошёл и не сказал последнее: «Прощай, Сэмми, ты был хорошим другом». Или «Чарли, ну почему именно ты?».
Я споткнулся. Через забрало шлема на меня взглянули очень сумрачные и недовольные глаза. Охранника мне поставили самого мелкого, безопасного и невзрачного. Неужели я настолько плох?
Далеко идти не пришлось. Меня завели в ближайший подъезд с ободранной дверью и надписью: «Опорный пункт…», Сантану дернули и потащили по лестнице вверх, а я остался на первом этаже, в комнатке с оплывшими красотками на старых глянцевых плакатах.
Синдромер в черном стоял ко мне боком и был он с этого ракурса толщиной с сосновую доску. Шлем сидел на нём неровно, но руки уверенно держали оружие, и у пояса болтались ножны с коротким клинком.
— Кто? Зачем? — спросил он, поворачивая ко мне похожую на тюленью, блестящую голову в черном шлеме.
Я сидел на низенькой металлической скамейке, передо мной стоял ободранный стол. Синдромеры стали цивилизованнее. Теперь они пытаются вести допросы. Прежде бы отрезали мне башку — и дело с концом…