Он слегка отодвинулся от стола и обвел себя руками, как бы показывая, на какие жертвы приходится идти порядочному человеку, оказавшемуся в таких обстоятельствах.
Я поневоле был вынужден еще раз всмотреться в облик Андрея Гавриловича, снова подметив уже отошедшие было куда-то на периферию сознания грязные волосы, отвратительную одежку… вообще весь этот маскарад, превращавший некогда светского человека, завсегдатая, как я помнил, самых известных салонов в отъявленного и законченного бродягу самого непотребного вида.
— У всего — ты видишь — есть оборотная сторона. Утверждение, что за всё необходим расплачиваться, в отношении нас справедливо самым убедительным образом! Но жертвы — жертвами, а дела — делами. Не могу сказать, что моя роль так уж мне и не нравится. Пожалуй, даже наоборот: с тех пор, как я за нее ухватился, я стал воистину совсем другим человеком!
Вот в это я мог поверить, причем безо всякого труда. Очевидно, Сугробин заметил выражение сарказма, проскользнувшее по моему лицу, потому что его взгляд снова стал неприятно-холодным, а его словно притушенные, обесцвеченные глаза потускнели еще больше. Выглядело это очень неприятно, и я вновь испугался. По моей спине, как и давеча на улице, побежали мурашки.
Сугробин остался довольным произведенным эффектом. Взяв из пепельницы слегка дымившуюся сигару, он растянул ее заново и задымил с видом полного удовлетворения.
Так мы просидели с минуту — не меньше. Получилась довольно затянутая «театральная пауза».
Наконец, Сугробин вернул сигару в пепельницу и снова заговорил.
— Наше предприятие — не только крупнейшее такого рода, но и единственное в России. То, что ты видишь здесь, — столичное отделение. А вообще у нас по всей Империи имеются отделения. Координировать работу сложно, но мы справляемся. А вот чего нам не хватает, так это — понимания со стороны местных властей, считая, разумеется, и здешние. Мы — в данном случае я говорю от имени всего руководства — заинтересованы… в исправлении такой ситуации на, скажем так, более для нас благоприятную. Мы можем многое предложить полиции. В обмен, конечно, на определенную снисходительность к нашим собственным… мелким шалостям. Взять к примеру события двухнедельной давности: знаешь о них?
Я сразу же догадался, о чем он говорил. Да и вы, поручик, наверняка уже припомнили ту страшную, необычную и загадочную бойню, которая приключилась неподалеку от пьяных углов: не совсем на Сенной, а южнее — там, где влияние Сенной, казалось бы, уже не так велико. В тот день или, точнее, в ту ночь были убиты — и самым при этом зверским образом — восемь человек, известных полиции как заводилы воровского мира. Улик на месте бойни не оказалось никаких, но косвенным образом удалось установить, что все эти люди имели отношение к не менее дерзкому, даже наглому ограблению почтового поезда, из-за подстроенной неисправности путей вставшего почти на полчаса неподалеку от сортировочной. Поезд был выпотрошен дотла, а его груз уже на следующий день — безумство, не так ли? — начал всплывать то там, то здесь.
— Да, — ответил я Сугробину, — знаю. И это ты называешь мелкими шалостями? Ведь это, я так понимаю, ваших рук дело?
Сугробин ухмыльнулся:
— Наших.
— Мило!
Я припомнил вид буквально в клочья истерзанных тел, отрезанные головы, отрубленные руки, и меня передернуло.
Сугробин ухмыльнулся еще раз:
— Жестокость — единственный аргумент, который более или менее понимают эти создания. Поэтому приходится быть жестокими.
— Но что у вас-то был за интерес в этом поезде?
— С этим поездом был отправлен груз нашего клиента. Груз пропал. Мы выплатили страховую премию…
— Так вы еще и страховщики?
— А ты как думал? Разумеется!
— И?
— Мы выплатили премию. И наказали тех, кто организовал грабеж. Разумеется, наши прямые — денежные — потери это нам не вернуло, как, впрочем, и сам груз: балбесы уже избавились от него, но… косвенная прибыль перекрывает убытки. Готов пари держать: нескоро еще кто-либо позарится на отправления наших клиентов! А это значит, что и наши премии останутся при нас.
Я слушал и не мог отделаться от ощущения, что всё это происходит не со мной. Более дикую беседу я не смог бы представить даже в том случае, если бы сам решил сочинить что-то подобное! Неужели в какой-то версте отсюда уже закипала обычная трудовая жизнь, а в паре вёрст — открывались конторы? В том числе и такие, владельцы которых вели дела с графом Сугробиным — или как он им представлялся — и с теми, кто готов был решать проблемы разбоя разбоем не только не меньшим, но и более страшным? Нет! — думал я. — Это просто какая-то фантасмагория! Однако увы: фантасмагорией это не было, всё и в самом деле происходило взаправду.
Сам собой с моего языка слетел недоуменный вопрос:
— Отчего же они — твои клиенты — не обращаются в обычные страховые общества? Какая тому причина?
Сугробин прищурился:
— Причина проста: у нас хорошие скидки.
Я обомлел:
— Скидки?
— Конечно. Ведь мы, повторю, деловые люди!
32.
Сугробин — с видом сладострастным, с явным удовольствием на лице — дымил сигарой, а я обдумывал его предложение.
«Стало быть, — думал я, — сделка. Трехсторонняя. В одной из частей которой мне отводится роль посредника… для того ли я навязался Николаю Васильевичу со своим собственным предложением, чтобы теперь превратиться в посредника между полицией и людьми, поставившими себя даже не вне закона, а выше любого закона, и диктовавшими свою волю всем категориям общества — даже его отбросам?»
Положение казалось мне сложным и — как бы это сказать? — аморальным. Я собственными глазами видел последствия учиненной людьми Сугробина бойни и никак не мог признать за кем бы то ни было права творить такое: ни прикрываясь соображениями дела, ни «просто» по совести. С другой стороны, я, что называется, был загнан в угол: по сути, граф не ставил меня перед выбором — становиться посредником или нет. Граф поставил мне ультиматум, невыполнение которого…
Вот тут я в собственных мыслях запнулся. Нужно отметить, что никаких прямых угроз в мой адрес не прозвучало. Сугробин ничего не сказал о моей собственной участи в том гипотетическом случае, если я откажусь от сделки вообще и от посредничества в частности. При этом мне как-то совсем не улыбалось задавать на этот счет наводящие вопросы и вообще делать какие-то уточнения. Все-таки определенная — уж простите за тавтологию — неопределенность оставалась каким-то подобием спасательного круга, тогда как ясное представление о будущем не оставляло пространства для маневров вообще.
Но это — вы понимаете, поручик — было не более чем казуистикой, умствованиями, поэтому нет ничего удивительного в том, что их со всею силой стремился заглушить страх — опасение за собственную жизнь. Я, поверьте, меньше всего хотел, чтобы однажды утром меня нашли… вот таким: истерзанным, с отрезанной головой и прочими прелестями!
— Верю!
— Перед лицом такой перспективы даже совесть забилась в какой-то дальний уголок, а ее нашептывания о силе духа звучали тихо, слабо и неубедительно. Я посматривал на дымившего Сугробина — он, по-видимому, не обращал на меня внимания, дав мне волю обдумать всё хорошенько — и меня охватывал озноб. И зачем я только ввязался в эту авантюру?
Выяснилось, однако, что граф не упускал меня из виду, и все мои душевные метания и следствие их — сомнения — внимательно подмечал по менявшемуся выражению моего лица. Когда я окончательно запутался в собственных мыслях и чувствах, он снова отложил сигару и, глядя на меня в упор своими неприятными глазами, сказал:
— Полно, Сушкин! Тебя никто не неволит. Хочешь — соглашайся. Нет — так нет. Но с соблюдением, разумеется, одного условия и притом — непременного. Causa sine qua non, если ты еще помнишь школьный курс латыни.
Я вздрогнул, в моём собственном взгляде появился вопрос.
— Условие это простое: ты ничего не пишешь о нас.