— А Клейгельс?
— Это, — Сугробин неопределенно махнул рукой, — твое личное дело.
Я поспешил уточить:
— То есть я могу ему обо всем рассказать?
Сугробин кивнул:
— Можешь.
Я изумился:
— Правда?
— Правда.
— Но…
Я так и не добавил ни слова: меня осенило! Да ведь Сугробин этим разрешением сам за меня и решал мою дальнейшую роль! Ведь очевидно: он — не более и не менее — рассчитывал на то, что Николай Васильевич, услышав от меня правдивый отчет об этом невероятном сообществе невероятных людей, заинтересуется настолько, что немедленно потребует уточнений, а это означало мою дальнейшую вовлеченность в события и, как следствие, выполнение именно что посреднической миссии!
Сугробин понял, что я понял, и усмехнулся:
— Ты же видишь: нам нет никакого смысла с тобой… расправляться. Нам нет и нужды ставить тебе ультиматумы — о чем, признайся, ты уже было подумал… Ты сам поставил себя в такое положение, когда любые твои действия — да хоть бы и бездействие! — оборачивается к нашим интересам. Прямо ли, косвенно, с реальной выгодой или потенциальной — неважно. Главное — ты поневоле стал инструментом в наших руках. Нам делать ничего не нужно. Единственная вещь, какая нам могла бы повредить — буду с тобой откровенен, — это несогласованные с нами публикации. Зная тебя как человека бойкого, умного и задиристого, я представляю себе и то, что ты, дай тебе волю, мог бы о нас понаписать. А это — совершись такое — означало бы формирование общественного мнения. Причем, полагаю, в негативную для нас сторону. В свою очередь, общественное мнение — явление, которым нельзя пренебрегать: ни в коем случае! Общественное мнение способно разрушить нашу систему, уведя из нее клиентов и закрыв — по моральным соображением — дорогу новым. Люди начнут от нас шарахаться… и всякое такое. Согласен?
В моем горле появился комок. Я сглотнул и согласился:
— Да, в твоих словах есть смысл.
— И ты, уверен, еще не раз к нему вернешься, обдумывая, как тебе поступить: нельзя ли как-то меня обойти?
Я похолодел: Сугробин читал мои мысли!
Впрочем, сам Сугробин только шире заулыбался:
— Не смущайся: это — естественно. Но к сведению прими обязательно: меня — нас — обойти нельзя! Наша с тобою сторона сделки носит характер жесткий и неменяемый. Ты не можешь писать о нас что-то, что не будет одобрено личной мной. Ты не можешь передавать сведения о нас каким-либо третьим лицам, за исключением Николая Васильевича, каковой Николай Васильевич уже и должен будет решать, как этими сведениями распорядиться. Наконец, ты не можешь отказаться от роли посредника, если таковая роль будет тебе предложена Николаем Васильевичем. Мы твою кандидатуру всецело поддерживаем, но окончательный выбор за ним — градоначальником. В конце концов, это и его город тоже и даже больше того: именно он отвечает за порядок в нем и нормальное течение жизни. Правда — это ты ему передай — если он предложит другую кандидатуру, мы не согласимся.
Мне стало совсем нехорошо: вот тебе и нет никаких ультиматумов!
— А чтобы ты не слишком расстраивался, — Сугробин неожиданно мне подмигнул, — я кое что дам тебе!
— Что? — вяло, без интереса спросил я.
— Тебе понравится, уверяю!
Сугробин оглянулся в зал и поманил кого-то решительным жестом. Из-за одного из столиков поднялся совсем уж странный человек: издали он был похож на крестьянина, что было весьма неожиданно для такого места. Но когда он подошел ближе, я понял, что ошибся. Этот человек крестьянином не был. От него, конечно, разило землей, но совсем иного толка. Человек — в грубых, измазанных сапогах, в грубом, не до конца просохшем от ночного дождя армяке с измазанными не менее чем сапоги полами, с грубыми руками, в мозолистые ладони которых намертво въелась грязь — этот человек бы никем иным, как могильщиком!
— Могильщиком? — заморгал от удивления поручик.
— Могильщиком, — подтвердил Сушкин. — Я видел таких на кладбищах. Все они выглядят почти одинаково. Спутать могильщика с кем-либо еще невозможно! Да я и не спутал: подошедший к нам человек и в самом деле оказался могильщиком.
— Но что он здесь делал и зачем понадобился… графу? — поручик через силу выдавил из себя титул, как будто он, титул этот, никак не должен был принадлежать бандиту вроде Сугробина. — И какое это всё имело отношение к вам?
— А вот какое! — Сушкин поднял со стола стакан с почти уже остывшим «грогом» и сделал глоток.
Поручик к своему стакану не притронулся.
33.
«Позвольте представить, — с церемонной изысканностью приступил к процедуре знакомства Сугробин, — Никита Аристархович Сушкин… Фомич!»
Это «Фомич» на фоне изящного вступления резануло мой слух, а сам факт того, что представляли мне как-никак могильщика, заставил меня насторожиться и даже внутренне съежиться. «Уж не прием ли это запугивания?» — подумал я, но эта мысль оказалась ошибочной.
Сугробин — вот демократ! — пригласил Фомича присесть за наш стол, что Фомич тут же и проделал: без тени улыбки, без смущения, вообще без каких-либо чувств. Складывалось впечатление, что сидеть за графским столом для него не в диковинку.
— Изволь заметить, — начал Сугробин объяснения, — Фомич — работник кладбища…
— Могильщик, если точнее! — не удержался я.
— Совершенно верно! — не моргнув и глазом, подтвердил Сугробин. — Могильщик. Так сказать, та самая рука, в которую в конце концов падает любая обрезанная нить[614].
— Но зачем он здесь?
— В качестве свидетеля.
— Свидетеля чего?
— А вот послушайте…
Сугробин как-то неприметно изменился. Что именно в нем изменилось, я и сам не смог бы объяснить, попроси у меня кто-нибудь сделать это. Но изменение было, а вот в какую сторону — добрую или, напротив, злую — пока еще оставалось неясным.
— Вижу, Никита Аристархович, ты нас уже совсем в отъявленные злодеи записал, но вот тебе повод изменить свое мнение. Видишь ли, мы не только о собственной прибыли думаем, и не только о том, чтобы наших клиентов оградить от разного рода неприятностей — пусть и не… гм… совсем законным путем. Нет, уважаемый! Мы также проявляем заботу о меньших людях: о трудовом, так сказать, населении нашей великой Империи, поскольку — я понимаю это так — к трудовым слоям далеко не все относят тех бедолаг, что рискуют деньгами, создавая мощь и процветание этой самой Империи…
Мои брови выгнулись.
— Ты не смотри на мой пафос, — поспешил добавить Сугробин. — Сейчас я говорю не только искренне, но и с полным осознанием нашей миссии: мы сами, конечно, ее на себя возложили, но от этого ее суть не меняется. Так вот. Значительную часть наших доходов мы тратим на создание хороших условий труда. Чаще всего — буду до конца откровенен — это не требует от нас каких-то серьезных усилий. Всё происходит просто и буднично. Но бывают и такие случаи, в которых даже мы оказываемся практически бессильными. Вот этот — с могильщиками — случай как раз из таких. Мы наткнулись на стену непонимания, на глухое сопротивление, на…
Сугробин запнулся, но быстро нашелся:
— …на патриархальное представление о том, какою должна быть работа этих людей! Ты, полагаю, не раз и не два видел могильщиков за исполнением ими своих прямых обязанностей. Но видел ли ты когда-нибудь, в каких условиях они не трудятся, а живут?
Я был вынужден сознаться в своем невежестве:
— Никогда не интересовался…
— Напрасно! — перебил меня Сугробин, ожидавший именно такого ответа. — Напрасно, Никита Аристархович! Ибо зрелище твоим глазам предстало бы преудивительное. Странно, но, тем не менее, факт: отправляя близких нам людей в последний их путь, мы менее всего обращаем внимание на тех, кто этот путь обустраивает. А ведь это — не только странно, но и глупо… безответственно, если позволишь. От устроителей дорог — шоссейных, железных — мы ожидаем знания ими дела, тщательного выполнения инструкций, следим за тем, чтобы всё так и шло. А когда они — устроители эти — оказываются в сложных условиях, мы приходим на помощь, обустраивая их быт и давая им то, что скрашивает их нелегкую жизнь. И это — правильно! Ведь от них прямо зависит наша собственная безопасность: кто же хочет разбиться в коляске или в сошедшем с полотна вагоне? А возросшие скорости? Автомобиль! Ты хотел бы разбиться в автомобиле?