— Что вы предлагаете?
Владимир Львович усмехнулся:
— Ничего. Или, если угодно, я предлагаю не миндальничать.
Владимир Львович снова достал револьвер и положил его на стол поверх планов.
— Вы предлагаете… стрелять?
— Ни в коем случае. Но я очень хочу посмотреть в глаза Семёну, а сделать это — я понимаю так — без… устрашения не очень-то получится. Или получится, но не с той позиции, с какой хотелось бы мне. Говоря проще, я предлагаю не стесняться с насилием, но постараться всё же до кровопролития не доводить.
Можайский посмотрел на Гесса:
— А вы что думаете?
Гесс резким движением руки выдернул из-под револьвера планы, аккуратно сложил их и, протянув Можайскому, ответил так:
— Я предлагаю действовать дерзко и просто. Давайте просто явимся в этот чертов театр — ни от кого не скрываясь и ничего не тая — и собственными глазами посмотрим, что в нем происходит! Собрание назначено на вечер — если, разумеется, верить письму Молжанинова к Владимиру Львовичу. Оружие при нас — или при Владимире Львовиче — не более чем ответ на просьбу самого Молжанинова. Помните? — он сам попросил вооружиться. Если к нам и возникнут какие-нибудь претензии, у нас будет что на них возразить. Будет у нас и преимущество — честность. В то время, как остальные явно темнят и плетут запутанные интриги, мы окажемся едва ли не единственными, кто лукавству противопоставит прямоту. А в таких случаях — когда все вокруг уже вконец изолгались — прямота производит эффект слона в посудной лавке: кто не спрятался, слон не виноват! И если я не ошибаюсь, нет ни у кого каких-то верных средств против оказавшегося в лавке слона!
Можайский склонил голову к плечу:
— Ва-банк?
— Ва-банк!
— Ну что же… — вздох. — Ваше предложение мне импонирует. Владимир Львович?
Владимир Львович пожал плечами:
— Оно разумно. Но имеет один недостаток, причем очень существенный.
— Какой?
— Полноте! Неужели вы сами не видите?
Можайский и Гесс посмотрели на Владимира Львовича выжидательно, и тот пояснил:
— Если мы проиграем, то разом и навсегда. Это, господа, не ломберный стол, из-за которого, проигравшись, можно послать за новой пачкой банкнот — оказался бы рядом лакей, готовый сбегать за толику чаевых!
— Это всё так, но что конкретно вы можете возразить?
Владимир Львович протянул к Можайскому руку:
— Планы, пожалуйста!
Можайский дал ему планы.
Владимир Львович вновь развернул их:
— Я предлагаю разделиться. Мы…
— Что, простите? — переспросил Можайский.
— Разделиться, — повторил Владимир Львович. — Давайте превратим театр в наш собственный ломберный стол, а одного из нас — в того самого лакея, который может прийти на выручку. Мы — я и Вадим Арнольдович — последуем плану Вадима Арнольдовича и явимся в театр открыто: кого из нас ждут — уже не имеет значения, но, полагаю, именно наше появление и ожидается прежде всего. Не зря же конкретное приглашение прислано мне, а Вадима Арнольдовича обихаживал сам Талобелов!
Гесс и Можайский — в который уже раз — переглянулись.
— Вы же, Юрий Михайлович, займете позицию скрытную: пусть наши кукловоды немножко подергаются. Им будет известно, что вы — где-то рядом, но где именно и что именно вы должны предпринять, для них останется загадкой. Ваша задача — наблюдать за наблюдателями, коих, готов поклясться, будет достаточно. А потом — ударить им в тыл. При условии, разумеется, что в этом возникнет необходимость!
Владимир Львович расписывал детали операции так, словно командовал в собственном штабе. Вся его фигура — осанистая, но с возрастом и от долгой праздности отяжелевшая, оплывшая — подтянулась, в лице появилась уверенность командира, ни на минуту не сомневавшегося в правильности принятого им решения и от своих офицеров ожидавшего того же. Точнее, не ожидавшего даже, а преисполненного веры в своих офицеров ровно такой же, как и в самого себя.
Эта перемена была разительна. Она заставляла считаться с собой, тем более что Можайский и был офицером, а Гесс — вышколенным, привыкшим к подчинению чиновником. Возражения по существу оказывались неуместными.
Но возражения по мелочам — возможными. И Можайский этим воспользовался:
— Владимир Львович, — сказал он, уже держась по-военному строго, — позвольте напомнить вам, что мы до конца не уверены, кто и на чьей стороне, и в особенности — сам Молжанинов и его подручный — Талобелов. Да, оснований подозревать в них противников у нас достаточно, но и этого мало для того, чтобы действовать… круто. Предлагаю не забывать об этом и — по возможности — дождаться конца представления! Вы позволите?
Можайский взял со стола револьвер. Владимир Львович, нахмурившись, смотрел на то, как Юрий Михайлович разряжал барабан, аккуратно ставя патроны рядком.
— Не уверен, что это хорошая идея! — наконец, выговорил он, но спорить не стал.
Вместо этого он подхватил патроны и сунул их в карман, не слишком заботясь о том, чтобы при случае их можно было легко достать: всё равно быстро зарядить револьвер заново у него не получилось бы.
— Так лучше?
Можайский согласился:
— Намного.
— Вот и хорошо… — Владимир Львович расстелил по столу оба плана. — А теперь, господа, прошу смотреть сюда…
46.
Дождь, поливавший Венецию с минувшего вечера, закончился, но лучше не стало. Город заволокло туманом, усилились запах тины и вонь нечистот. Со стороны судоходного пути не доносилось ни звука, а сама площадь — Сан-Марко — была пустынна и тиха. Кафе в Прокурациях еще работали, огни витрин размазывались по туману желтыми пятнами, но посетителей было мало, залы и помещеньица пустовали, обслуга маялась от безделья, кондитеры и повара — от неприятного чувства даром растраченных усилий.
Можайский уже с полчаса бродил по площади, привлекая к себе внимание тех, кто мог бы притаиться в тумане. Его шаги — в обычное время их заглушал бы человеческий гомон — звонко отдавались по плитам, но и этот звук, едва отлетев от Можайского, затихал, угасал в тумане.
Было так неуютно, что Юрий Михайлович то и дело поеживался. Ему не нравилась выпавшая на его долю роль: быть и охотником, и добычей одновременно. Ему не нравилось то, что сам он ничего не видел, но — как знать? — возможно, уже находился под наблюдением. Утешало одно: соображения, пришедшие ему в голову накануне, попали, похоже, в точку: никто не спешил его задержать, никто не проявлял к нему интереса, никто не обращался к нему с неуместными и потому подозрительными вопросами. Очевидно, ему и впрямь позволили сбежать из дворца, чтобы он смог явиться в театр. И не абы как, а предварительно обеспечив прощением проворонивших его полицейских и муниципальных чинов. Очевидно, и задержание на вокзале, и помещение под что-то вроде домашнего ареста, и подброшенный в ящик стола план театра Сан-Галло, и легкость побега — всё это было частью плана, призванного сложить с кого-то обвинения в бездеятельности или нелояльности.
«Что ж, — усмехнулся про себя Можайский, — коли так, это совсем неплохо!»
Но сомнение оставалось, подпитываясь множеством странностей и неизбежно рождавшейся подозрительностью.
Через полчаса нелепых блужданий в тумане — однажды Можайский едва не налетел на колокольню, обнаружив ее только в самый последний момент — Юрий Михайлович решил, что сделал довольно из порученного ему Владимиром Львовичем, и если уж кто-то и должен был его обнаружить, то обнаружил, и не единожды. Жаль только, что сам он так никого и не увидел.
Подняв воротник пальто, Можайский отступил под аркаду и занял позицию у колонны — между пятнами света, источником которых были магазин и кафе. Заметить его на такой позиции было уже, напротив, практически невозможно, что и дало немедленные результаты.