Гесс опять пошевелился.
— Смирно лежать, я сказал! — Владимир Львович как бы в утешение подмигнул Вадиму Арнольдовичу: мол, не переживай, чиновник, и тебе солдатом доведется стать! — В общем, подумал я и решил: пусть он себе — от греха подальше — эту штуковину за подкладку положит!
Молжанинов ухмыльнулся:
— Ты в своем репертуаре!
— А то! — ответил Владимир Львович и отвернулся от Можайского и Молжанинова. — Пуля, пуля... — вернувшись к Гессу, забормотал он себе под нос, деликатно поворачивая Вадима Арнольдовича.
Гесс морщился и то бледнел, то краснел, стискивая зубы. Владимир Львович распорол его пиджак и сорочку и рассматривал рану.
Рана выглядела неважно, но, похоже, какой-то сиюминутной опасности не представляла.
— Гм… да… — ворчал Владимир Львович. — Досталось… Ну, ничего! Пуля — вот она: прямо под кожей.
И надавил пальцами.
Гесс, больше не сдерживаясь, заорал.
— Тише, тише, молодой человек… эка невидаль… подумаешь…
Владимир Львович надавил еще раз. Что-то чавкнуло.
— Господи… — закричал Гесс.
— Уже всё! — Владимир Львович вытянул перед собой ладонь и показал ее Гессу. — Оставить на память?
На ладони лежала сплющенная, в сгустках крови, свинцовая пуля внушительного размера.
— Что крови много, — «утешил» Владимир Львович откинувшего голову Гесса, — это хорошо. Сердце работает нормально: уж поверьте моем опыту! Вот если бы крови было мало или вообще не было… А так — красота да и только! Пальто в крови, дощечка в крови, пиджак в крови, рубашка — так и вовсе насквозь промокла… Замечательно!
— Куда уж лучше! — уже в полный голос и в полную грудь рявкнул Гесс. — Просто великолепно!
— Ну… — был вынужден признать Владимир Львович, — кое-какие досадные мелочи все же имеются. Занозы, будь они неладны! Но тут уж я ничем помочь не могу: доктор нужен!
— Занозы? — переспросил, улыбаясь, Можайский.
— Они, они самые! — подтвердил Владимир Львович. — И не улыбайтесь вы так! Эти занозы, уж извините за выражение, — не хрен собачий! Без хирурга, увы, не обойтись… ну, молодой человек, попробуете встать?
Гесс, поддерживаемый Владимиром Львовичем, сначала неуверенно приподнялся на локте, но затем — уже тверже — принял сидячее положение, а там и вовсе поднялся на ноги.
На ноги поднялись и Можайский с Молжаниновым.
— Постойте! — остановился вдруг Молжанинов, когда уже все, вчетвером, направились к выходу из зала. — А где же Талобелов?
Владимир Львович, Можайский и Гесс остановились и переглянулись.
59.
Талобелов и в самом деле исчез. Его не было ни среди живых — ни среди тех, кого только что арестовали, ни среди занятых арестами, — ни в числе мертвых. Мертвых, к слову — убитых и просто погибших, — хватало: из нескольких десятков собравшихся в зале людей добрая дюжина — не меньше — навсегда, как сказали бы романтики, смежила очи, именно в зале и найдя конец своим беспутно прожитым жизням. Погибших за ноги оттаскивали к сцене и оставляли подле нее до прибытия санитаров или тех, кто в Венеции должен был заниматься трупами.
Но, повторим, несмотря на немалое количество мертвых, Талобелова среди них не оказалось. Он просто исчез, но куда и почему — а главное, как: единственный выход из зала был перекрыт, как, собственно, и выход из театра — являлось первостатейной загадкой.
— Чудны дела Твои, Господи! — констатировал Можайский, когда ни живого Талобелова, ни мертвого в здании не нашли. — Как ему это удалось?
Молжанинов восхищенно пожал плечами:
— Гений, чего уж там!
Возможно, такая оценка и могла кому-то показаться несколько преувеличенной, но, судя по всему, не слишком сильно. С другой стороны, для нас Талобелов — фигура проходная, ничего, в общем-то, и не значащая, затесавшаяся в наше повествование только потому, что умолчать об этом персонаже было никак нельзя. Появился Талобелов внезапно и так же внезапно исчез. Как говорится, растворился Максим, да и *** бы с ним! Всё равно никаких дополнительных сведений о нем — даже о его истинной роли в описанных нами событиях — нам раздобыть не удалось: источники словно онемели. Косвенно это может свидетельствовать о чем угодно: уж слишком много возможных вариантов и версий, а так как наша задача — максимальная близость к правде, делать выбор между версиями или фантазировать от себя мы не считаем нужным.
Вечер для наших героев закончился по-разному.
Гесса доставили в больницу, где его прооперировали: удалили занозы, промыли и заштопали рану. Вадим Арнольдович мужественно перенес довольно мучительные процедуры — от общей анестезии он, не доверяя туземным лекарям, отказался, а препаратов для местной в больнице не нашлось, — но ослабел настолько, что был вынужден остаться в послеоперационной палате еще, как минимум, на день и уж на ночь — точно.
Молжанинова — к немалому удивлению его спутников — чуть ли не от дверей театра уволок за собою британский консул, невесть как и откуда появившийся на месте событий и только что не допущенный в самое их месиво.
— Однако, приятели у вас, Семен Яковлевич! — по-русски выразил неприятное впечатление Можайский.
— При случае расскажу! — ответил Молжанинов, но что именно он собирался рассказать и при каком таком случае, в тот вечер так и осталось непроясненным.
Что же до самого Можайского и оставшегося при нем Владимира Львовича, то их вполне ожидаемо забрали в полицию. Точнее, не в полицию как таковую, а в провинциальное управление карабинеров, находившееся там же, неподалеку — буквально в пяти минутах пешего хода от театра: у площади святого Захария.
В управлении — этим громким именем назывался скромного вида кирпичный особняк весьма затрапезной архитектуры — Можайского и Владимира Львовича встретили без почестей, но любезно. И если бы не вопли рвавшего на себе волосы главы венецианских карабинеров, было бы можно решить, что «нашего князя» и генерала пригласили на чашку ароматного кофе.
Кофе и в самом деле подали: в небольшом кабинете, где, помимо Юрия Михайловича и Владимира Львовича, находились еще и сам начальник карабинеров, а также — приятного вида господин, представившийся — ни много, ни мало — секретарем Его Королевского Величества короля Италии Виктора-Эммануила Третьего.
— Прошу вас, чувствуйте себя… как дома! — хмыкнул, приподняв брови, этот «секретарь», назвав заодно и свой титул — «маркиз далла Валле-Фонтанабуона».
Можайский поморщился: от титула за версту разило фальшивкой, а сам «секретарь и маркиз» скорее походил на опытного следователя, чем на дипломата или доверенное лицо монаршей особы. Но как бы там ни было, приходилось считаться именно с тем, как сам себя обозначил этот человек: других вариантов не было в принципе.
«Маркиз» подметил недоверие Можайского: по его — «маркиза» — губам скользнула улыбка, словно подтверждавшая догадку «нашего князя» и вместе с тем — извинявшаяся за вынужденную меру предосторожности.
— Согласен, здесь не слишком… уютно. Обстановку… комфортабельной не назвать. Но после того, что случилось — вы понимаете — предложить вам… комнаты в палаццо Мантони я не могу: слишком опасно!
— Для кого? — пробурчал Можайский, не рассчитывая на откровенный ответ.
Но откровенный — это было очевидно — ответ, тем не менее, прозвучал:
— Да вас, господа, для вас! — ответил «секретарь». — Не стану скрывать: ваша вечерняя выходка подтолкнула давно назревавшие события. Еще в полдень имелись определенные сомнения, но теперь их нет. Италия выходит из Тройственного союза! Мы — я имею в виду наше правительство — более не можем игнорировать наши подлинные интересы, каковые интересы… впрочем, неважно! Суть в том, что на вас объявлена охота: буквально только что — перед самым вашим… визитом — мне стали известны детали. Германский консул и консул Австро-Венгрии пообещали награду за ваши головы. Ситуация такова, что вы за пять минут ухитрились разрушить дело добрых полутора десятков лет, а заодно и прикончили парочку самых примечательных агентов этих двух государств!