Можайский и Владимир Львович переглянулись. Можайский возразил:
— Простите, но я не верю!
«Секретарь» с любопытством посмотрел на Можайского:
— Отчего же?
— Даже если считать, что всё остальное — правда, не в правилах дипломатии открывать свое бессилие нелепыми охотами на людей и чьи бы то ни было головы. Награда еще могла бы показаться более или менее логичной вчера или даже утром — если уж нас считали настолько опасными противниками, — но теперь, когда, как вы говорите, всё кончено, смысла в ней нет ни малейшего!
«Секретарь» — с неизменной улыбкой — переварил услышанное и пояснил:
— Вы были бы правы, если бы не одно «но». Всего лишь одно. Но такое, отмахнуться от которого невозможно. И вы ошибаетесь, предполагая, что кто-то считал вас — вас, князь, и вас, генерал — опасными противниками. Ничего подобного. Это, конечно, лестное для самолюбия предположение, но вынужден вас разочаровать: если вас за кого-то и принимали, то не за противников, а… за клоунов, уж извините за откровенность!
Владимир Львович побагровел и подался вперед. Можайский удержал его быстрым движением руки. «Секретарь» немножко отодвинулся прямо со стулом, но совсем чуть-чуть: по всему было видно, что его движение вызвано не испугом, а элементарным нежеланием оказаться втянутым в бессмысленную потасовку.
— Клоунов? — спросил Можайский. — Объяснитесь… господин маркиз!
«Маркиз» ответил незамедлительно:
— Видите ли, князь, о ваших планах, идеях и передвижениях нам всегда было известно заранее. Бывало даже так, что вы и сами-то еще не знали, что будете делать через час, а мы уже готовились. Разумеется, ваши следственные мероприятия в деле Кальберга нас волновали меньше всего. Нас волновали только последствия этих мероприятий. Если хотите, неизбежность того, что вы — человек, скажем так, упрямый — непременно заявитесь к нам и устроите здесь что-то вроде ада на выезде! К несчастью, предотвратить вашу поездку мы не могли: болван Кальберг, — «секретарь» сменил улыбку на презрительную усмешку, — сам устроил всё так, чтобы вы сюда отправились. А ведь мы его предупреждали: не нужно собирать свою потешную армию в Венеции! Мы говорили…
— Минутку! — перебил «секретаря» Можайский. — Я уже ничего не понимаю: вы на чьей стороне? А Кальберг?
«Секретарь» осторожно провел рукой по безупречной стрелке своей брючины, полюбовался игрою света на ткани…
— Почему вы молчите? — Можайский повторил вопрос.
— Как обычно, — ответил тогда «секретарь», — мы — на своей собственной стороне. Возможно, вы не расслышали или я не слишком понятно выразился — со мной такое бывает…
Улыбка вскользь…
— …но, кажется, я уже говорил, что еще в полдень у нас не было ясного представления о том, что именно нам следует предпринять: в рамках или вне рамок Союза…
— Всё-таки вы — дипломат! — не выдержав, воскликнул Можайский.
Правая бровь «секретаря» вопросительно выгнулась.
— Говорите много, — пояснил Можайский, — но по существу — ноль. Ни-че-го! А я-то было подумал, что вы — птица более высокого полета… ошибся, надо полагать!
«Секретарь» откинул голову и, пусть и невежливо, но зато от души рассмеялся.
Владимир Львович — локтем — толкнул Можайского в бок:
— Что это с ним?
Можайский ответил мрачно и даже напряженно:
— Кажется, Владимир Львович, плохи наши дела!
— Но что такое?
— Он, конечно, никакой не секретарь и не маркиз. И уж точно — не дипломат. Он — собственной своею персоной тот, кто за всем и стоит…
— Но кто?
Можайский почти незаметно пожал плечами:
— Понятия не имею! Важно другое: мы здорово отдавили ему ноги!
Во взгляде Владимира Львовича появилось сомнение, но он промолчал.
Между тем, «секретарь», отсмеявшись, снова сделался серьезным, что выразилось в том, что на его приятном лице вновь появилась подсвечивавшая его улыбка:
— Неважно, какого я полета птица, — сказал он. — Достаточно понять одно: никто другой не будет с вами настолько откровенен!
— Не вижу никакой откровенности! — возразил Можайский.
— Почему же? — парировал «секретарь» — Я откровенен… предельно. Вы хотели узнать, на чьей мы стороне? — я ответил: на своей собственной. Вы хотели узнать, на чьей стороне Кальберг? — отвечаю: разумеется, немцев. Странно, как вы не видите очевидное: до определенного момента наши интересы совпадали. А потом… ну, что было потом, вы и так знаете: Кальберг провалился. С треском. Оглушительно. Правда, вы поначалу связали всё это с обычной уголовщиной, но это-то как раз понятно. А вот дальше ваши подозрения начали развиваться в правильном направлении. И тогда всё пошло кувырком. Собственно, мы с самого начала неодобрительно относились к большинству идей Кальберга. Особенно с этой его доморощенной агентурой. А уж Молжанинова мы и вовсе сразу же забраковали. Но Кальберг, будь он неладен, стоял на своем, а мы оказались слабее самовлюбленных тевтонов! Им, изволите видеть, затея Кальберга показалась остроумной. Небывалой. Отличной маскировкой… а мы предупреждали! Настаивали на том, что это — нелепица, и чрезвычайно опасная к тому же! Это же надо — придумать: спалить едва ли не половину столицы Российской империи, и только ради того, чтобы надежно завербовать пару-другую десятков бессовестных дилетантов! Diavolo! Мало ему было проблем с фальшивыми облигациями. Мало ему было привлечь на свою сторону каких-то проходимцев из революционного сброда. Мало ему было довериться полицейскому агенту…
— Агенту?
— Да этому вашему Молжанинову!
И снова Можайский и Владимир Львович переглянулись.
— …так ведь нет: ему еще и в Наполеона поиграть захотелось[635]! Вот уж воистину: от ненависти до безумия — менее чем шаг…
— Но причем тут клоуны?
— Ах, это! — «секретарь» одарил Можайского и Владимира Львовича очередной приятной улыбкой. — А как же еще вас назвать? Не обижайтесь, господа, но ваши действия иначе как на клоунаду и не тянут! Что касается вас, господин Анутин…
«Секретарь» обратился напрямую к Владимиру Львовичу.
— …то копию с вашего приглашения мы получили загодя: еще до того, как вы сами его получили из рук Талобелова. Молжанинов писал импульсивно, мы навели справки и обнаружили, что вы — ходячие неприятности, пусть даже в последние годы вы удалились от дел. В былые времена всюду, где только вы появлялись, начинались пальба, мор… как это будет по-вашему?
— Мордобой?
— Вот-вот: мордобой!
И снова Можайский и Владимир Львович переглянулись, но на этот раз Владимир Львович выглядел немножко виноватым. Можайскому сразу припомнились неоправданно здоровенный револьвер и прямо-таки натуральная тяга побыстрее пустить его в ход… Он пристально посмотрел на Владимира Львовича и покачал головой.
— Мы поняли: Молжанинов, который и сам — всё, кстати, в результате ваших, князь, действий! — теперь «секретарь» обратился к Можайскому. — …который и сам оказался в тяжелом положении почти провалившегося агента и накануне полного краха давно подготовленной операции, решил пустить в ход тяжелую артиллерию: нарваться на грандиозный скандал сразу по нескольким линиям, считая, конечно, и дипломатическую! Нам это не понравилось, но делать было нечего: пришлось впустить господина Анутина в овчарню. А вот вы… мало нам было забот, так еще и вы со своим помощником на головы нам решили свалиться!
— Гесс!
— Да-да: господин Гесс, он самый!
— Это он «провалил» Молжанинова!
— Но с вашей подачи!
— Гм…
— В общем, нам стало ясно: будет даже не взрыв, а нечто совершенно грандиозное. У нас оставалось два варианта: или убить Молжанинова, или позволить вам всем… устроить потрясения. Мы выбрали второй, хотя и не были уверены в том, что это — правильный выбор. Понимаете, вы — лично вы, князь, — исходили из ошибочных теорий насчет Молжанинова, принимая его за врага. Вас, как нам стало известно, смутил обрывок фальшивой облигации, найденный в квартире этого человека, и вы — по своему зловредному обыкновению… да-да, не хмурьтесь: именно зловредному! — вы, я повторю, принялись одну фантазию накручивать на другую и так до тех пор, пока совсем уже не залезли в такие дебри, выхода из которых не было. Если бы вы сразу и не при должных обстоятельствах встретились с Молжаниновым, вы бы просто его убили, сорвав тем самым еще одну возможность компромисса.