В то время одному израильтянину по имени Зимри, вместе с другими жителями Самарии уведенному в плен ассирийцами, удалось бежать, и он направил своей путь к Сиону. Недалеко от города Зимри бросил в одну из попавшихся на пути ям свой идол, с которым до тех пор был неразлучен, и, прощаясь с ним, произнес такие слова:
— Лежи себе, покойся тут, бедный мой божок. В Иудее ты бесполезен! Десять лет я верно служил тебе: носил на руках и лелеял, как сокровище, возвышал тебя в глазах людей — и они высоко тебя почитали, вселял в них к тебе страх — и они пред тобою благоговели и тебе поклонялись!.. Но зато, как мне было хорошо, как легко мне жилось с тобою, мой милый божок! За твоей спиною блаженствовала целая наша шайка жрецов: угнетала, разбойничала, грабила, кого только можно было и сколько душе было угодно!.. Много лет ты меня кормил, поил и одевал, и как весело, как беззаботно было мне с тобою! А теперь… теперь, увы! теперь для нас с тобою настали черные дни. Жертвенники Баала разрушены, золотые тельцы уведены в плен!.. Куда же мне девать тебя? Внести тебя в Сион — и подумать страшно: ты содрогнешься пред живущим в нем грозным, всемогущим Богом, а меня, чего доброго, вовлечешь в беду!.. Да, это так… Покойся уж лучше здесь, бедный мой деревянный божок! Лежи себе тут голеньким, ведь не оставлять же на тебе серебряных и золотых твоих украшений. Тебе они бесполезны, а мне — мне они пригодятся как вознаграждение за долголетнюю тебе службу!
Так прощался со своим кумиром убежавший из плена Зимри. Долгое время он был одним из жрецов Баала, камнем преткновения стоявших на пути израильтян, отвлекавших их от истинного Бога и не допускавших совершать паломничества к Нему в Сион даже в три главные праздника года[27]. Уведенный в плен вместе с другими жителями Самарии, Зимри решил при первом удобном случае бежать и попросил находившегося также в плену Хананиэля дать ему рекомендательное письмо к его зятю в Иерусалиме, где он намеревался поселиться. <…>
<…> Место, где приходилось работать нашим пленным, располагалось под скалистой, покрытой цветущими виноградниками горой, подножие которой омывалось морскими волнами. Вид с этой горы на безбрежное море был восхитителен, но не восхищал он несчастного Амнона, а напротив, терзал его душу напоминанием о других, не менее восхитительных видах — о видах Божьего града, где остались дорогие ему существа. Он страшно похудел и напоминал собою вырванное из родной почвы и пересаженное в бесплодную пустыню нежное деревце, листья которого приметно вянут, а само оно сохнет.
Настала весна и вместе с нею усиленная работа в садах. Однажды к Амнону, работавшему в отдаленном углу виноградника, подошел надсмотрщик и, заметив его грустное, заплаканное лицо, сочувственно сказал:
— Все еще, мой милый, грустишь и плачешь? А я думал, что с наступлением весны ты утешишься и забудешь свое горе. Теперь и природа переменила свой суровый вид и мило нам улыбается, празднуя свое возрождение. Успокойся и ты и перестань грустить! Я уже стар, и на меня весна со всеми ее прелестями не может так влиять; но ты — ты еще цветешь молодостью, и твое горе не может и не должно быть долгим. Перестань же, дорогой мой, плакать и вместе с оживающей природой оживись и ты! Ты нравишься хозяину, да и мне ты сильно полюбился, как за свою приятную наружность, так и потому, что ты уроженец Сиона, родного моего города, который мне дороже жизни.
— Я молод, — грустно сказал Амнон, поблагодарив старика за участие, — но навряд ли кто постарше меня переносил на своем веку столько горя и бедствий, сколько я! Меня разлучили с возлюбленной невестой, с нежно любимой матерью, с красавицей сестрою, и, как птенец, вынутый охотником из родного гнезда, я оторван от моего семейства и заброшен в эту отдаленную, неведомую мне страну. О, горе мне, одинокому, покинутому птенцу! Некому радеть о судьбе моей, некому утирать слезы мои! Перед кем могу я изливать свое горе? Только перед завывающими ветрами да перед морскими волнами, которые стонут и ревут, подобно моему стенающему сердцу! И могут ли меня радовать прелести весны? Не для злосчастного горемыки, как я, веет этот прохладный ветерок, не для меня светит это чудное голубое небо, залитое горячими лучами солнца, и не для меня нарядилась земля в красивую пеструю одежду! Что мне в этих покрытых душистыми цветами лугах и даже в еще более красивых, еще более душистых, когда душа не перестает изнывать и так и рвется в Сион, к моей возлюбленной! О, будь у меня крылья, я полетел бы туда, взял бы ее и улетел бы с нею далеко-далеко, в такое место, где нет ни зависти, ни клеветы, и где, слушая меня, она бы верила моим словам и моим слезам! Если же не застал бы ее больше в живых, если кара Господня свершилась и врагу удалось превратить столицу нашу в груды развалин, под которыми покоится прах моей возлюбленной, моей нежно любимой матери и не менее любимой сестры, то я день и ночь бродил бы по этим развалинам, по развалинам святого Храма, и не переставал бы оплакивать дорогую моему сердцу родину и дорогих моей душе покойников! О, я бы столько плакал, столько бы рыдал, пока не выплакал бы свою несчастную, опостылевшую мне жизнь! <…>
27