(1853)
Перевел А. М. Ивантер. // А. Мапу. Сионская любовь. 1911, С.-Петербург.
Миха Йосеф Лебенсон (1828–1852)
Отломанная ветка[28]
Пер. П. Берков
(1849)
Перевел Павел Берков. // П. Берков. От Луццато до Бялика. 1919, Одесса.
Давид Горациевич Гинцбург (1857-1910)
Памяти поэта-просветителя
(Л. О. Гордон и его поэзия)
«Немного и несчастливо я пожил на свете»[29], — ответил некогда властителю Египта праотец Иаков, достигнув уже глубокой старости. Эти слова мог за ним повторить и Гордон. Да, «немного»: для жизни, полной внешних событий, 62 года представляют собою, конечно, grande mortalis aevi spatium[30]; но для тихой и медленной работы духа, для жизни творчества и мысли, и 130 лет — слишком краткий и малый срок. «Несчастливо»: с той самой поры, как тот же библейский Иаков все права свои на блага всего мира уступил Исаву[31], жизнь не улыбается его потомкам. Еврей, как Фауст, не может успокоиться на материальных успехах, на обеспечении своих ближайших нужд. Внутренний червь точит его душу: он всю жизнь помышляет о том, что станется после него с дорогими его сердцу существами; а к заботам о собственной семье у него неизменно присоединяется беспокойство за судьбы своих собратьев. Судьбы же еврейского народа решаются не в урагане битв и политических переворотов, а в области мысли. Работать для этого народа, писать на языке пророков о его судьбах в прошлом и настоящем — значит отречься от житейских благ, отрешиться от удобств и развлечений. Гордон в жизни не знал покоя.
Во дни юношества произошел у него тот перелом, который многие из нас испытали на себе. Кому не памятны эти годы, когда наивные воззрения детства, взлелеянные слепою, страстною верою, мало-помалу рассеиваются при расширении области мышления, когда убеждения расшатываются, и сомнение — сомнение в правде общения Бога с людьми, мало-помалу овладевает всем существом нашим. Этот перелом оставляет неизгладимые следы, и нередко сторонние люди принимают за злобу то, что составляет лишь выражение беспредельной горести больной души. Как только завеса упала с глаз юного Гордона и он прозрел, он стал завидовать тем счастливцам, которые получают правильное воспитание, и уже в зрелом возрасте горячо принялся за самообразование, а затем и за преподавание. Он верил, что европейская система правильного, всестороннего образования, система организованных школ принесет великое благо — и не ошибся. Но он не подозревал, что из этих школ могут выйти люди, которые предадут полному забвению все свое прошлое и, сами чуждаясь своего языка, будут мириться с тем, что еврейская письменность останется достоянием немногих ученых. Горько было Гордону в последние годы видеть, как юноши, долженствовавшие, по его мнению, поддерживать и очищать еврейский язык, игнорировали его, утверждая, что еврейский язык отжил свой век. Сами ученики Гордона не понимали его речи!
31