— Боже мой, Джим, — сказал он. — Все-таки они своего добились. Они взорвали, и облучили, и отравили самих себя, а нам остается только вернуться в пещеру и пережидать там.
Ну, протянули мы сколько могли, а потом снова вышли и поехали в Нью-Хейвен. Город был мертв, как и все остальное. Джил поковырялся в радио, но в эфире стояла тишина. Тогда мы набрали консервов и объехали окрестности: Бриджпорт, Уотербери, Хартфорд, Спрингфилд, Провиденс… Никого. Ничего. Мы вернулись в Нью-Хейвен и обосновались там.
То была неплохая жизнь. Днем мы добывали запасы и возились с домом, а вечерами после ужина Джил пускал станцию. Она работала на аварийных генераторах. Я шел к себе в бар, протирал стойку и включал телевизор — Джил специально установил для него генератор.
Отличные передачи устраивал Джил. Начинал он с новостей и погоды, которую вечно неверно предсказывал. У него и был-то, что какой-то «Альманах фермера» да древний барометр, похожий на часы, висящие у тебя на стене. То ли барометр был испорчен, то ли их там в политехническом плохо учили… Потом Джил передавал вечернюю программу.
В баре на случай налета я держал дробовик. И теперь, когда мне что-нибудь не нравилось, я просто стрелял в экран, выбрасывал телевизор за дверь, а на его место ставил другой. У меня в кладовой их были сотни. Два дня в неделю я только и делал, что пополнял запасы.
В полночь Джил вырубал станцию, я закрывал бар, и мы встречались дома за чашкой кофе. Джил спрашивал, сколько телеков я подстрелил, и смеялся. Я спрашивал его, что будет на следующей неделе, и мы спорили о… э-э… о всяких там запланированных фильмах и спортивных матчах. Я не очень любил вестерны и просто ненавидел разные заумные политические обозрения.
Но все пошло насмарку. Через несколько лет у меня остался единственный телевизор, и так я попал в беду. В ту ночь Джил крутил жуткий рекламный ролик, где какая-то красавица выходила замуж с помощью хозяйственного мыла. Естественно, я потянулся за дробовиком и опомнился только в последнюю минуту. Потом он передавал ужасный фильм о непризнанном композиторе, и повторилось то же самое. Когда мы встретились дома, я был весь издерган.
— Что стряслось? — спросил Джил.
Я рассказал.
— А мне казалось, тебе нравятся наши передачи, — удивился он.
— Только когда я мог стрелять. Пожалуйста, войди в мое положение, давай что-нибудь поинтереснее.
— Посуди сам, Джим. Программа должна быть разнообразной — кое-что для каждого, на любой вкус. Если тебе эта передача не по душе, переключи на другой канал.
— Ха, ты ведь отлично знаешь, что у нас в Нью-Хейвене всего один канал!
— Тогда выключи его совсем.
— Я не могу выключить телевизор в баре, можно растерять всю клиентуру… Джил, ради бога, неужели обязательно передавать такие отвратительные мюзиклы — с танцами, пением и поцелуями на башнях танков?!
— Женщинам нравятся военные фильмы.
— А реклама: красавицы, заглядывающиеся на колготки и курящие…
— Вот что, — перебил Джил, — напиши на станцию письмо.
Так я и сделал. А через неделю получил ответ: «Уважаемый мистер Майо, мы очень рады, что Вы находитесь в числе наших постоянных зрителей. Надеемся, что Вы и впредь будете с интересом следить за нашими передачами. Искренне Ваш, Гилберт О. Уаткинс, директор».
Я показал письмо Джилу, и тот пожал плечами.
— Видишь, Джим, — сказал он, — им все равно, нравится тебе программа или нет. Лишь бы ты ее смотрел.
Следующие несколько месяцев были для меня сущим адом. Я не мог выключить телевизор и не мог без содрогания его смотреть. Собрав всю силу воли, я едва удерживался от стрельбы. Я стал крайне нервным, вспыльчивым и понял, что необходимо что-то предпринять, а не то совсем спячу. Поэтому однажды я принес ружье домой и застрелил Джила.
На следующий день я почувствовал себя немного лучше и по пути на работу даже насвистывал бодрый мотивчик. Я отпер бар, включил телевизор и… Ты не поверишь — он не заработал! Во всяком случае, не было картинки. Не было даже звука. Испортился мой последний телевизор.
Теперь ты знаешь, почему я спешу. Мне нужно найти мастера.
После того, как Майо закончил свой рассказ, наступило долгое молчание. Линда внимательно глядела на него, пытаясь скрыть предательский блеск в глазах. Наконец с наигранной беззаботностью она спросила:
— Где он достал барометр?
— Кто? Что?
— Твой друг Джил. Свой античный барометр. Где он его достал?
— Понятия не имею.
— Говоришь, как мои часы?
— Ну вылитая копия.
— Французский?
— Не могу сказать.
— Бронзовый?
— Вероятно. Как твои часы. Это бронза?
— Да. А какой формы?
— Как твои часы.
— Такого же размера?
— Точно.
— Где он стоял?
— Разве я не говорил? В нашем доме.
— А где дом?
— На Грант-стрит.
— Номер?
— Три-пятнадцать. А чего это ты?
— Так, пустое любопытство. Ну, полагаю, нам пора собираться.
— Не возражаешь, если я пройдусь один?
— Только не вздумай брать машину. Автослесарей всегда было меньше, чем телемехаников.
Майо улыбнулся и исчез; но после обеда все выяснилось — он достал кипу нот и повел Линду к пианино. Она была тронута и обрадована.
— Джим, ты ангел! Где ты это нашел?
— В доме напротив. Четвертый этаж, фамилия Горовиц. У них там еще масса пластинок, но шарить в темноте не слишком-то приятно, а на спичках далеко не уедешь. И кроме того, весь дом в какой-то пакости, вроде пчелиного воска, только потверже. Ладно, смотри. Вот это нота «до». Нам надо сесть рядом, подвинься. Белая клавиша…
Урок длился два часа, и после болезненного напряжения оба настолько выдохлись, что сразу отправились по своим комнатам.
— Джим, — позвала Линда.
— А? — зевнул он.
— Ты хотел бы поспать с одной из моих куколок?
— Э-э… спасибо, Линда, но парни в общем-то не увлекаются куклами.
— Да, не обращай внимания. Завтра я достану тебе то, чем увлекаются парни.
На следующее утро Майо проснулся от стука в дверь.
— Кто там?
— Это я, Линда. Можно войти?
Он торопливо огляделся. Комната была чистой, коврик не испачкан.
— Входи.
Линда вошла и присела на край постели.
— Доброе утро, — улыбнулась она. — Слушай меня внимательно. Я должна уехать на несколько часов. По делам. Завтрак на столе. Хорошо?
— Ага.
— Скучать не будешь?
— Куда ты едешь?
— Расскажу, когда вернусь. — Она протянула руку и взлохматила его волосы. — Будь пай-мальчиком. Да, и еще: не заходи ко мне в спальню.
— А чего я там потерял?
— Ну, на всякий случай.
Она улыбнулась и ушла. Через минуту Майо услышал, как отъехал ее джип, сразу вскочил и пошел в спальню Линды. Комната, как всегда, была аккуратно прибрана, постель заправлена, на покрывале любовно рассажены куклы. Но в углу…
— Ух, — выдохнул он.
Это была модель оснащенного клипера. Майо опустился на колени и нежно прикоснулся к ней.
— Я покрашу ее в черный цвет с золотой полосой по ватерлинии и назову «Линда Н.», — пробормотал он.
Майо был так растроган, что едва прикоснулся к завтраку. Он выкупался, оделся, взял дробовик и пошел в парк — мимо игровых площадок, мимо развалившейся карусели, по зарослям и чащам; наконец не спеша направился по Седьмой авеню.
На углу Пятидесятой улицы он долго проторчал у выцветших истрепанных останков афиши, пытаясь разобрать анонс последнего представления в концертном зале городского радио. Затем двинулся дальше и вдруг резко остановился, услышав клацанье стали. Как будто гигантские мечи звенели на дуэли титанов. Из переулка выскочили несколько малорослых лошадей, напуганных странными звуками. Их неподкованные копыта гулко простучали по разбитой мостовой. Стальные удары прекратились.
— Так вот где подхватила это сойка, — пробормотал Майо. — Но что же это такое, черт побери?
Он направился туда, откуда слышались звуки, однако забыл о загадке при виде ювелирного магазина, ослепившего его бледно-голубыми камнями, сверкающими в витрине. Из торгового зала Майо вышел слегка ошеломленный, с нитью настоящего жемчуга, обошедшегося ему в годовой доход его бара.