— Вы не знаете и не понимаете священного значения присяги! — кричал он на всю кунацкую. — Вы на то судьи, чтобы…
— А тебя кто спрашивает? — перебил его один из старцев, выходя из задумчивости. — Ступай отсюда, козлиная ты борода, пока тебя не вывели. Или ты пьян, или сумасшедший.
На эти последние слова тот стал было возражать, но по приказанию старшего из судей был выведен из кунацкой.
— Если уж так, — сказали судьи, — так пусть идет дело это на решение в город…
В это время, когда еще заседание не должно было прекратиться, в дверях кунацкой показался сын Кургоко, который нес маленький круглый столик с разрезанным пирогом. За ним выступал другой мальчик, с медным чайником в одной и стаканом в другой руке.
— А-а, берекет! Берекет! — воскликнули некоторые, резко переменяя тон и обративши взоры на пирог, начиненный сыром.
— Ну, теперь довольно! Пора прекратить прения, — сказал Кургоко, — нужно и горло промочить.
— Да, кричали порядком, — сказал один из почтенных старцев. — И ведь этакие собачьи сыны, ничего не поделаешь с ними, с такими упрямцами.
— Вы делаете то, что в состоянии, — сказал кто-то из-за кунацкой, где тоже собралась порядочная толпа.
— Сколько есть уменья и сил, стараемся, — ответил польщенный старец.
— Бери, бери, нечего там много разговаривать, — говорил Кургоко, протягивая старцу стакан, наполненный аракою.
— Что ты мне подаешь, — сказал старик как бы несколько обиженным тоном, отодвигая от себя стакан, — ты дай сперва вот Саге, он старше меня.
— Он уже пил, — говорил Кургоко.
— Ну так дай бог вам берекет, — говорит старик, взявши стакан с сияющим видом. — Дай бог, чтобы твои дети все здоровы были и чтобы вот этот маленький бичо сделался большим мужчиной.
Говоря это, он поднес стакан к губам маленького сына Кургоко, но тот отвернулся от стакана.
— Не пьешь араки? Ах, молодец! Ну, да милость божья снизойдет на тебя, — обратился он к нижесидевшему судье.
— На здоровье! — отвечает последний.
И пошла круговая попойка.
Сегодня я писал у своего окна и не заметил, как подошел ко мне старик Мосе. Он внимательно смотрел на то, как я писал.
— Что же ты меня, старика-то, не научишь писать по-книжному? Разве я не могу научиться?
— Как не можешь? Но на это есть сперва особая книжка. (Я объяснил ему значение азбуки.)
— Эх, а как бы мне, старику, хотелось выучиться, по-книжному! Если б я знал читать, я бы взял самую большую книгу и читал бы ее. А то что я теперь на самом деле? Ничто. Хоть и старик, но ничего не знаю, а вот ты еще молодой, а знаешь, все, как черт. Вот ты теперь пишешь какие-то каракульки, и удивительнее всего для меня, как ты по этим каракулькам узнаешь разные имена. Где написано имя Саге, там уже не прочтешь Мосе; что сегодня написал, то можешь сказать слово в слово через три-четыре дня. А я ничего не понимаю в этом и смотрю с бараньей тупостью. Видно, жальче нас народа и бог не создал.
Говоря это, он грустно покачал головой.
— Оставь-ка лучше писать и возьми книжечку да переведи мне какой-нибудь чудесный рассказ.
Мосе страстный охотник слушать рассказы. Он меня посещает почти каждый день с тех пор, как я ему однажды перевел отрывок из странствований Улисса. Теперь я взял и перевел ему сказку Гримма «Дедушка и внучек». Мосе слушал с большим вниманием, и, когда я кончил, он воскликнул:.
— Араби![4] Какая истинная правда! Есть и у нашего народа точно такой же рассказ, — и он рассказал мне следующую сказку, в которой нельзя, в самом деле, не заметить поразительного сходства со сказкою Гримма.
Старик и его сын. У одного сына состарился отец и вместе с тем ослеп. Старик, да к тому же слепой, не мог больше работать и потому сидел всегда во время работы дома. Сыну надоело смотреть на то, как престарелый отец его сидит без дела и не помогает ему ни в чем, и он сказал однажды про себя: «Вот теперь отец мой состарился, и я не знаю, какую он мне пользу еще может принести. Я думаю — никакой. Так зачем же он будет даром есть мой хлеб? Дай-ка я сброшу его с высокой скалы, чтобы и о смерти его никто не узнал». Затем он зашил старика отца в телячью шкуру, сплел корзину и, положив его в нее, понес на высокую скалу, чтобы сбросить его оттуда. На пути старик заговорил из корзины: «Эй, мой сын! Ты устал, неся меня на своих плечах?» — «Ничуть», — ответил сын. «Ну хорошо, мой сын, мое солнышко, хорошо, что ты не устал. Но только прошу тебя: когда ты меня сбросишь со скалы, то не бросай корзины, в которую ты меня посадил теперь, чтобы сбросить меня со скалы. Ты не бросай ее со мною». «Зачем ты это говоришь?» — спросил сын. «Как зачем? Затем, чтобы твоим сыновьям, когда они возмужают так же, как и ты, и ты сам постареешь так, как я, не пришлось плести новую корзину, в которой тебя, как и ты меня, понесут, чтобы сбросить со скалы». «Ах! Ведь отец прав», — подумал сын и понес старика отца обратно и с тех пор стал относиться к нему с таким почтением, какого прежде никогда к нему не имел.