— Ничего мне не надо, ничего не надо, ничего!
С тех пор как он помнил себя, он помнил и праздник Ногхор в селении Хид, но только в прошлом году отец впервые разрешил ему участвовать в праздничных скачках. Дзиу никогда не волновался так, как в те предстартовые минуты, когда, сдерживая горячившегося Авсурга, он ждал сигнала, а рядом, выстроившись в ряд на широкой поляне, всхрапывали, били копытами еще одиннадцать скакунов и еще одиннадцать всадников, натянув поводья, ждали, когда стартер ударит в колокол, и каждый хотел быть первым.
Три километра было от поляны до села, и Дзиу, замешкавшись на старте, боялся, что не успеет наверстать упущенное. Но Авсург шел резво, и он все прибавлял, обходя соперников одного за другим, и вот уже только Пакач был впереди, только Пакач; и комья земли, летящие от копыт его чалой кобыленки, хлестали по ногам Авсурга. А дорога вильнула раз, другой, сузилась и запетляла в теснине. Справа над головой выросла круча, слева зияла пропасть, и Дзиу пытался обойти Пакача, но тот не давал ему хода. Чалая кобыленка шарахалась то вправо, то влево, она скакала, то почти касаясь боком отвесной скалы, то по самому краю пропасти, и Дзиу злился, напрасно горяча коня.
Когда они вырвались из теснины и уже видна была сельская площадь и слышен крик толпы, собравшейся на ней, Дзиу хлестнул невпопад Авсурга, тот сбился с шага, а чалая кобыленка тем временем достигла финишной черты. Все бросились к Пакачу, стали поздравлять, хлопать по плечу, и даже Урызмаг провел ладонью по его огненной башке, провел потому, наверное, что сам был в молодости рыжий. Пакач же, пользуясь моментом, ухватился за дедовский посох и, насмешливо скалясь, подмигнул Дзиу.
Стучали копыта, по площади проносились, финишируя, участники скачек, но никто не обращал на них внимания. Все толпились возле Пакача, а Пакач держался за дедовский посох, держался так, будто посох этот был призом за победу. Что ж, грустно размышлял Дзиу, так оно и должно быть, так оно и бывает — все достается победителям.
— Почему ты не дал мне дорогу? — спросил он потом Пакача.
— Такой у меня характер, — ухмыльнулся тот. — Я не могу быть вторым.
— Я тоже не могу, — насупился Дзиу. Он повернулся к матери, а мать все поводила и поводила руками в заквашенном молоке, и движения ее были мягки и округлы, и к рукам ее приставали крупицы только что родившегося сыра.
Завтра она испечет три пирога с молодым сыром, подаст на стол вареную баранину, араку и хмельное домашнее пиво, завтра их дом будет полон гостей — придут соседи, приедут из Хида Урызмаг, Таймураз и отец, и явится вместе с ними рыжий Пакач. Он подойдет к Дзиу, сощурит свои нахальные желтые глаза и усмехнется так, будто что-то знает.
— Хорошо, что ты не приехал, — скажет он. — Только бы зря расстраивался.
Дзиу отвернется, но Пакач, ничуть не смутившись, договорит:
— Первым бы все равно был я.
Если бы мать остановила, окликнула отца, когда он шагал к воротам, и потом, когда он шел по улице, она могла еще успеть! Может, отец передумал бы в последний миг, передумал, а уж Дзиу-то знал, что ему делать. Он ни за что не упустил бы Пакача, он сам бы ушел вперед со старта — только хвост вороного Авсурга увидал бы Пакач, только хвост, вьющийся по ветру. И в теснину он влетел бы первым, и, если бы Пакач настиг его, он не стал бы бросать коня из стороны в сторону, он дал бы Пакачу дорогу — обходи, если можешь!
Но мать молчала. Она сидела, склонившись над кадкой, думала о своем сыре и не хотела ссориться с отцом. А кто думал о Дзиу? О том, как он будет жить завтра, как проживет нескончаемый, оскорбительный завтрашний день, как будет вспоминать о нем долго и безутешно, и каждую ночь будут сниться ему скачки — свист ветра в ушах, и торопливое биение сердца, и ликующая толпа, и ласковая ладонь Урызмага, и дедовский посох; сколько сил он вложит в эти победы, которые только приснятся ему, только приснятся!
Если бы, если, издевался над собой Дзиу. Ему было жаль себя, и жалость эта раздражала его, и хотелось что-то такое сделать — назло всем, назло самому себе. Он озирался по сторонам, искал — что?! что?! — но ничего не было вокруг такого, на чем можно было сорвать злость. И он зашатался в отчаянии, рухнул на землю, закрыл глаза, чтобы не видеть, уйти во тьму, забыть об этом мире. Но солнце, яркая голубизна неба, радостный свет праздничного утра рвался сквозь ресницы, сквозь веки, и Дзиу жмурился, сопротивляясь, и радужные круги плыли перед его глазами.
И, колеблясь в радужной дымке, замерещился ему Хид — улицы, полные народа, и люди смеются и говорят громче обычного, и какая-то девица с утра пораньше схватилась за гармонику, и кто-то, не утерпев, пустился в пляс. И Урызмаг готовится к празднику. Он сидит на веранде, удобно откинувшись на высокую спинку старинного стула, а Таймураз, засучив рукава, бреет ему голову. Он правит бритву о широкий кожаный ремень и поглядывает на Пакача, который обхаживает во дворе свою чалую кобыленку. Он не ужинал вчера, Пакач, и не собирается завтракать — наездник должен быть легким как перышко, и смелым, как голодный волк.