В глухой колодец, давно забытый, давно без жизни
и без воды,
Упала капля, не дождевая, упала капля ночной звезды.
Она летела стезей падучей и догорела почти дотла,
И только искра, и только капля, одна сияла, еще светла.
Она упала не в многоводье, не в полногласье воды речной,
Не в степь, где воля, не в зелень рощи, не в чащу веток
стены лесной.
Спадая с неба, она упала не в пропасть моря, не в водопад,
И не на поле, не в ровность луга, и не в богатый цветами сад.
В колодец мертвый, давно забытый, где тосковало без влаги
дно,
Она упала снежинкой светлой, от выси неба к земле звено.
Когда усталый придешь случайно к тому колодцу
в полночный час,
Воды там много, в колодце влага, и в сердце песня,
в душе рассказ.
Но чуть на грани земли и неба зеленоватый мелькнет рассвет,
Колодец меркнет, и лишь по краю — росистой влаги
белеет след.
1923
Верблюды
Прошли караваном верблюды, качая своими тюками.
Нога на широком копыте в суставе сгибалась слегка.
Изящна походка верблюда. Красивы верблюды с горбами.
И смотрят глаза их далеко. Глядят на людей свысока.
Когда же достигнут до цели, мгновенно сгибают колени.
Как будто свершают молитву с сыновьим почтеньем к земле.
Недвижны в песках изваянья. На золоте красные тени.
Вот выбрызнут звезды по небу, ожившие угли в золе.
1923
Обруч
Опрокинутый в глубокую воронку Преисподней,
Устремляя вверх из бездны напряженное лицо,
Знаю, мучимый всечасно, что вольней и благородней
Быть не в счастье, а в несчастье, но хранить свое кольцо.
То, единое, златое, ободочек обручальный,
Знак обета нерушимый, связь души моей с мечтой,
Обещание немое, что не вечность — мгле печальной,
Я вкруг пальца обращаю путь до Неба золотой.
Я тихонько повторяю имя нежное Единой,
Той, с кем слит я до рожденья, изменить кому нельзя,
И прикованный к терзаньям, и застигнутый лавиной,
Видя тонкий светлый обруч, знаю, к выси есть стезя.
Так. Не Адом я захвачен, не отчаяньем палимый.
Капли с неба упадают в глубь Чистилища до дна.
И, пройдя круги мучений, минув пламени и дымы,
Я приду на праздник Солнца, просветленный, как весна.[6]
1923
Ресницы
На глаза, утомленные зреньем, опусти затененьем ресницы.
Разве день пред дремотой не стелет над землею по небу
зарю?
Разве год пред зимой не бросает по деревьям
пролет огневицы?
Разве долго не кличут к раздумью — журавлей, в высоте,
вереницы?
Разве совесть в свой час не приникнет с восковою свечой
к алтарю?
Мы прошли тиховейные рощи. Мы прочли золотые
страницы.
Мы рассыпали нитку жемчужин. Мы сорвали цветок
медуницы.
Усмирись, беспокойное сердце. Я костром до утра догорю.
1923
Вестник
Один осенний первый желтый лист
Овалом малым своего объема
Пропел глазам, что кончен праздник грома,
Что Молнецвет уж больше не огнист.
Отцвел цветок небесный. Воздух чист.
И ласточки, садясь на кровлю дома,
Поют, что им и Африка знакома,
И Океан, и в крыльях бури — свист.
Конец всему, что кратко в жизни вольной,
Что любит, что целуется, поет,
А длинному как мгла ночей — черед.
Опустошенный мир — тоске раздольной.
Вожак-журавль, свой клюв стремя вперед,
Повел сквозь синь свой табор треугольный.
1923
Под солнцем
Под Солнцем пламенным, над влагой темно-синей,
Небесным золотом согрет и озарен,
Я слышу Океан как сонмы веретен,
Я вижу пряжу волн с игрой внезапных линий.
Тоска изгнания, весь крестный путь пустыней,
Вдруг превращается в цветущий гудом лен,
Мгновенный снег валов — как белизна знамен,
Мечта — лампада мне непозабытых скиний.