Во всяком случае мы констатируем, что: 1) ни один из наших критиков не дал себе труда вскрыть специфический характер предфашистских правительств: в Италии - Джиолитти и Факта; в Германии - Брюнинга, Папена, Шлейхера; в Австрии - Дольфуса; во Франции - Думерга, Фландена; 2) никто до сих пор не предложил другого термина. Что касается нас, то мы в другом термине не видим никакой нужды: термин Маркса, Энгельса, Ленина нас удовлетворяет вполне.
Почему мы настаиваем на этом вопросе? Потому что он имеет колоссальное значение, как теоретическое, так и политическое. Можно сказать: с того момента, как натиск двух враждебных классовых лагерей поднимает ось власти над парламентом, в стране официально открывается предреволюционный (или... предфашистский) период. Бонапартизм характеризует собою, таким образом, последний период, в течение которого пролетарский авангард может взять разбег для завоевания власти. Непонимание сталинцами природы бонапартистского режима приводит к тому, что они ставят диагноз: "революционной ситуации нет", и проходят мимо предреволюционной ситуации.
Дело осложняется, когда мы применяем термин бонапартизм к режиму Сталина и говорим о "советском бонапартизме". - "Нет, - восклицают наши критики, - у вас оказывается слишком много "бонапартизмов": термин получает недопустимо растяжимый характер..." и пр. Такого рода абстрактные, формальные, словесные возражения делаются обыкновенно тогда, когда нечего сказать по существу.
Несомненно, ни Маркс, ни Энгельс, ни Ленин не применяли термина бонапартизм к рабочему государству; не мудрено: у них не было для этого случая (что Ленин вообще не боялся переносить, с необходимыми ограничениями, термины буржуазного режима на рабочее государство, свидетельствует, например, его термин "советский госкапитализм"). Но что делать в тех случаях, когда хорошие старые книги не дают необходимых указаний? Надо попытаться жить своим умом.
Что означает "личный режим" Сталина и откуда он взялся? Он есть, в последнем счете, продукт острой классовой борьбы между пролетариатом и буржуазией. При помощи бюрократически-полицейского аппарата власть "спасителя" народа и третейского судьи бюрократии, как правящего слоя, поднялась над советской демократией, превратив её в собственную тень. Объективная функция "спасителя" - охранять новые формы собственности, узурпируя политическую функцию господствующего класса. Разве эта точная характеристика сталинского режима не есть в то же время научно-социологическое определение бонапартизма?
Несравнимая ценность термина в том и состоит, что он позволяет сразу открыть крайне поучительные исторические сближения и определить их социальные корни. Оказывается: натиск плебейских или пролетарских сил на правящую буржуазию, как и натиск буржуазных и мелкобуржуазных сил на правящий пролетариат могут привести к чрезвычайно аналогичным (симметричным) политическим режимам. Таков неоспоримый факт, осветить который термин бонапартизм помогает как нельзя лучше.
Когда Энгельс писал, что "каждое нынешнее правительство nolens volens становится бонапартистским", он имел в виду, конечно, лишь тенденцию. В этой области, как и в других, количество переходит в качество. В каждой буржуазной демократии заложены черты бонапартизма. Точно также можно открыть элементы бонапартизма в советском режиме до Сталина. Но искусство научного мышления в том и состоит, чтоб определить, где именно количество переходит в новое качество. В эпоху Ленина советский бонапартизм был возможностью; в эпоху Сталина он стал действительностью.
Термин бонапартизм сбивает наивное мышление (a la Чернов) тем, что вызывает в памяти исторический образ Наполеона, как термин цезаризм - образ Юлия Цезаря. На самом деле оба эти термина давно отделились от исторических фигур, которые дали им свое имя. Когда мы говорим бонапартизм, без дальнейших определений, мы имеем в виду не историческую аналогию, а социологическое определение. Так, термин шовинизм имеет столь же общий характер, как и национализм, хотя первое слово происходит от французского буржуа Шовена, а второе - от нации.
Однако, в известных случаях, говоря о бонапартизме, мы имеем в виду более конкретное историческое сближение. Так, режим Сталина, представляя собою перевод бонапартизма на язык советского государства, обнаруживает в то же время ряд дополнительных черт сходства с режимом консульства (империя, но еще без короны), и не случайно: оба они выступают, как наследники и узурпаторы великих революций.
Мы видим, что правильное, т.-е. диалектическое применение термина бонапартизм не только не ведет к шаблонизированью, к этой язве мысли, а наоборот позволяет характеризовать интересующее нас явление со всей необходимой конкретностью, притом не изолированно взятое, как "уникум", а в исторической связи со многими другими родственными явлениями. Чего же большего можно требовать от научного термина?