Потом они оба стали говорить, перебивая друг друга, время летело как птица, торопящаяся в южные края, и не успела Арабелла опомниться, как приехал человек, работавший с двенадцати до восьми, а они с Говардом уже ехали по направлению к кабачку «Золотой скат».
— Может быть, — сказал он, когда они уже подкатили к ее гаражу, — вы заедете за мной завтра вечером и мы выпьем вместе еще один стакан апреля? Если вы не заняты, — добавил он.
— Нет, — сказала она, — я не занята.
— Тогда я вас буду ждать, — сказал он и поехал.
Она смотрела, как гаснут, исчезают во тьме задние огни его «пикапа». Откуда-то донеслась песня. Арабелла всматривалась в темные тени, стараясь разглядеть, кто поет. Но на улице, кроме нее, никого не было, и тогда она поняла, что поет ее сердце.
Арабелле казалось, что следующий день никогда не кончится, а когда он наконец кончился, с тусклого неба полил дождь. Ей хотелось узнать, вкусен ли апрель во время дождя, и скоро (после еще одного сеанса в открытом кинотеатре) она узнала, что дождь никак не портил вкуса, если были все другие составные части напитка. А они были, и она провела еще один быстролетный вечер с Говардом, сначала на площадке, рассматривая звезды между вспышками рекламы Большого Джима, потом в «Золотом скате» за сосисками и пивом и, наконец, прощаясь с Говардом у своего гаража.
На следующий вечер все составные части опять были налицо, и на следующий, и на следующий… В воскресенье они отправились на пикник в горы. Говард выбрал самый высокий холм. Взобравшись по извилистой дороге на вершину, они остановились там, нашли стоянку под старым вязом и ели приготовленные ею картофельный салат и сандвичи, передавая друг другу термос с кофе. Потом они закурили и, овеваемые полуденным ветерком, лениво разговаривали.
С вершины холма открывался великолепный вид на лесное озеро, которое питала небольшая речка. На другой стороне озера виднелся забор резервации нудистов, а за ним на улицах одной из деревень резервации можно было разглядеть людей. На таком расстоянии они казались почти неразличимыми точками, и сначала у Арабеллы мелькнула только смутная догадка насчет того, что же это такое. Однако постепенно они полностью овладели ее вниманием, и она уже ни о чем другом и думать не могла.
— Должно быть, это ужасно! — сказала она вдруг.
— Что ужасно? — поинтересовался Говард.
— Жить вот так, в лесах, голыми. Как… как дикари.
Говард посмотрел на нее своими голубыми и глубокими, как лесное озеро, глазами.
— Вряд ли можно назвать их дикарями, — сказал он, помолчав. — У них такие же машины, как у нас. Школы, библиотеки. У них есть торговля и ремесла. Правда, заниматься всем этим они могут только в пределах резервации, но чем это отличается от жизни, скажем, в деревне или даже городе? В общем, я бы сказал, что они цивилизованные.
— Но они раздетые!
— Разве так ужасно ходить раздетым?
Он опустил свое ветровое стекло и наклонился к ней совсем близко. Потом он опустил ее ветровое стекло, и в лицо ей повеяло свежим ветром. По глазам его она увидела, что он хочет ее поцеловать, и не отстранилась. Она была рада, что не отстранилась, потому что поцелуй этот ничем не напоминал ни поползновений мистера Карбюратора и Гарри Четырехколесного, ни замечаний отца и намеков матери. Потом она услышала, как открылась дверца машины, потом другая, и почувствовала, что ее вытаскивают на солнце и апрельский ветер. Ветер и солнце были свежие и теплые, свежие, теплые и чистые, и ей вовсе не было стыдно, даже когда Говард прижал ее к груди, не закрытой костюмом — автомобилем.
Это был долгий сладостный миг, и никогда бы ему не кончаться. Но он кончился, как кончается все.
— Что это? — спросил Говард, поднимая голову.
Она тоже услышала шорох колес, посмотрела вниз и увидела, как промелькнул и исчез за поворотом блестящий белый кабриолет.
— Ты… ты думаешь, они нас видели? — спросила она.
Говард помедлил, обдумывая ответ.
— Нет, не думаю. Наверное, кто-нибудь был тут тоже на пикнике. Если бы они поднимались на холм, мы бы услышали шум мотора.