— Кто тебе рассказал?
— Никто мне ничего не рассказывает. Я всё чувствую. Как ты чувствуешь дождь и темноту, понимаешь?
— Но слова — те самые…
— В меру пошлые слова для шарманочного мотива. Но я пою все песни, которые слышу. Я есть, пока пою. А если вдруг я не услышу или мой голос дрогнет — меня уже не будет. — Несравненная вдруг рассмеялась и крикнула: — Айда на край мира!
— А он есть?
— Есть. Надо только не сворачивая идти на далёкий звук.
И мы пошли. И дошли до края.
Дорога спускалась в Океан. Он выкладывал её ракушками, наползал на неё, просачиваясь в Город. Выедал фундамент у пакгауза, хотел сожрать нашу провизию.
Я протопал по дороге прямо в Океан, докуда хватило высоты сапог и дальше. И стоял в холодной грязной воде до судорог. Имея большую склонность к сумасшедшим выходкам, Несравненная спустилась ко мне. Ангел кричал нам с берега, что мы простудимся. А Кармина кричала, подражая птицам, пока вконец не охрипла и не оглохла, как Океан.
Мы вышли из воды рука в руке. Терпеливо выслушивали упрёки Ангела и выливали Океан из сапог. И тихонько поплелись прочь. Мечта сбылась — я вышел к границе Океана и… не увидел ничего.
Потом Ангел отпаивал нас грогом в каком-то притоне и смешивал для Несравненной гоголь-моголь. Несравненная протянула мне недопитый бокал:
— Будешь, Владимир?
— Я не Владимир.
— Ты точно знаешь? Ха-ха-ха, а кто ты? Будешь?
Я взял бокал из рук Несравненной.
— Ты хорошо его знала?
— Пей, пей.
— Ты хорошо знала Владимира?
— Он противный, как ты. И в нём ни капли лукавства, правда же, сумасшедшие идеи — вот и всё. Ха-ха-ха, как смешно, он рассуждал, в чём суть клеветы, и ошибся, бедняжка.
Ангел подал Несравненной другой бокал и подсел ко мне ближе.
— Я тоже был на той лекции, — сказал он, наклонившись к моему уху. — Владимир Николаевич читал публичные лекции по философии, одно время они стали популярны. Только выяснилось, что никто его не понимал. Он говорил, что философия — это припирание себя к стенке, это один на один, это когда нельзя ответить: я, как все, или я поступаю так, ибо это верно, а верно, ибо написано. Чтобы узнать себя, выходило, надо ошибиться. Ну вот, собственно, он — ошибся…
— Владимир думал, что сознание это и есть бытие, — вдруг сказал я.
— Да, да, — подхватил Ангел, — и коль скоро оно субъективно — оно ошибочно, а объективного просто нет. Суть бытия — творчество. Неизбежное, стихийное. Само рождение — созидательный творческий акт, и достойная причина для дальнейшего существования, и, что удивительнее всего, начальная ступень к абсолютной смерти демиурга, которая будет апофеозом творческой воли…
Язык Ангела заплетался, мысль терялась за словами. Мешал постоянный шум, далёкая ругань. И то, что руки прилипали к столу. В голове туманилось.
— А ещё, — вмешалась Несравненная, — он уверял, что если говорить честно, всё, как думаешь и чувствуешь, как я пою, то выходит, это уже и не правда вовсе. Правда, смешно?
Мы стали совсем пьяны. Несравненная склоняла голову на любое подвернувшееся плечо, капризничала и бросала на меня жаркие взгляды. Наверное, от них у меня поднялась температура, и в полубреду я вышел на воздух. Горели мусорные баки. Огонь отражался в воде. Едко пахло дымом. Я пошёл по Городу и, само собой, снова пришёл к памятнику. Сел там на скамейке и сидел во мгле и одиночестве, пока кто-то большой и холодный не пристроился рядом.
— Почему ты не читал моих книг? — спросил меня памятник.
— А ты писал их для меня?
— Я — Ка, — сказал памятник. — То, что я написал, тебе бы понравилось.
— Не знаю. Скучно.
— А другим нравится, — оправдательно сообщил памятник.
— Скажи мне, Ка, почему ты не оставлял шанса своим героям?
— Не оставлял?
— Нет.
— А может, они сами этого не хотели?
— А если не по их воле, а по твоей? Ты ведь мог бы их спасти? Неужели тебе было их совсем не жаль?
— Жаль. Но навряд ли они нуждались в спасении.
— Всё-таки стоило попробовать, а?
— Это не было бы правдой.
— А ты назло правде. Освободи их от чужого порядка.
— Но я не знаю, как это описать.
— Что же делать?
К. побарабанил чугунными пальцами по скамейке: бом-бом-бом…
— А что, если оставить всё как есть?
— Но мне не нравится как есть.
— Ты же не читал.
— Мне не нужно читать про себя. Про себя я и так всё знаю.
— Если так, то сам и освобождайся, — заявил обидевшийся К.
— Но ты же парализовал мою волю. Ты не дал мне узнать, кто я и где. Ты лишил меня почвы под ногами и обделил любовью. Зачем?