— Я хотел узнать… — выдавил он, но договорить не успел.
— Ви-и-ижу… — завыли из глубины шатра.
Глаза постепенно привыкали к темноте, из сумрака проступали отдельные предметы. Россыпь лоснящихся подушек на полу. Хлам на почерневшем столике: карточные колоды, перья, чашки тончайшего фарфора, изуродованного чёрными потёками; камешки, грязные стопки бумаг. В углу на груде древних попон лежала собака. Хозяйку Теодор увидел последней — иссохшая старуха, закутанная в цветные лохмотья, тонула в резном кресле. Прозрачный венчик волос окружал раскрашенное лицо. На запястьях позвякивали медные браслеты. Казалось, старуха сейчас рассыплется зеленоватым прахом.
Наверху что-то качнулось, задев лысину Теодора. Он шарахнулся, пригибаясь, и поднял глаза. С потолка свисали связки замызганных помпонов, какими украшают костюмы клоунов. Они неуловимо напоминали трофеи охотников за головами — особенно страшными казались тёмные пятна, от которых слиплись пушистые нити. Теодора передёрнуло.
— Я ищу… — заговорил он, стараясь, чтобы голос звучал грозно.
Старуха вскинула когтистую руку, будто приказывая замолчать. Она всматривалась в мутный стеклянный шар, неподвижная, словно ящерица на горячем камне. Тишина засасывала, как трясина, и в голове зудела диковинная мелодия. Пауза затягивалась; казалось, гадалка заснула. Теодор кашлянул, напоминая о себе, — звук вышел приглушённый, почти робкий.
— Давно мы здесь не были, истосковались вы по нам, — сказала старуха, не поднимая глаз. — Но слышишь? — она ткнула в потолок костлявым пальцем и склонила голову к плечу.
Будто принесённый ветром, налетел обрывок бравурного марша и шелест аплодисментов. «Самое грандиозное представление в мире!» — прокричал сорванный голос.
— Господину шпрехшталмейстеру тяжело, тяжело, — шептала гадалка, — устал, бедный. Но ничего, скоро, скоро уже на покой, смена идёт…
Изнывая от смутной тревоги, Теодор на цыпочках шагнул к стене — на ней поблёскивала свежей краской афиша. Сверху свисали яркие платки, будто извлечённые из цилиндра фокусника. Теодор прищурился, разбирая строчки:
«…акробаты, жонглёры, клоуны!
Просперо и его дрессированные тигры!
Впервые на арене — Великолепный Теодор и полёт на солнце!
Только один сеанс! Все зрители сидят в первом ряду!»
Теодор почувствовал мимолётную зависть к своему тёзке, и тут же испуганно застучало сердце.
— Все зрители сидят в первом ряду, — прошептал Теодор.
Косясь на старуху, отодвинул платки, чтобы прочитать верхнюю часть афиши, — волоски на запястье встали дыбом, тонкий шёлк жадно облепил руку и громко зашуршал. Теодор повернулся к гадалке, инстинктивно прижавшись спиной к стене. Бархат предательски прогнулся, Теодор взмахнул руками, выдираясь из душных складок, и чуть не рухнул на столик, в последний миг сохранив равновесие. Старуха вышла из транса, сморщенные веки поднялись, и Теодор облился холодным потом: в его лицо уставились мёртвые бельма.
— Вижу, — снова провыла старуха. — Дайте монетку, дайте монетку, — забубнила она. — Всю правду расскажу, всю правду покажу, будущее, прошлое, тайное и скрытое! — Она провела ладонью по шару, такому же безжизненному, как её глаза.
Мгла заклубилась, собираясь к центру. Теодор разглядел человека в красном фраке и блестящем цилиндре — тот стоял посреди арены, вскинув руку. Вместо лица циркача дымился клочок тумана.
Предсказательница снова провела по шару. Сквозь мутную пелену проступил девичий силуэт. Очертания ловкой фигуры были томительно знакомы, и Теодор почти уткнулся носом в стекло, боясь и желая поверить сам себе. Девушка, затянутая в белое трико, стояла к нему спиной. Она чуть подалась вперёд, будто готовясь сделать сальто. Теодор присмотрелся и еле сдержал подкатившую к горлу тошноту: в каштановых волосах, скрученных в узел, копошился белёсый краб-паук — он всё дёргал, дёргал ломкой ногой, силясь освободиться из шёлковой ловушки. Теодор отшатнулся, давя крик брезгливого ужаса, и девушка исчезла, на прощанье улыбнувшись через плечо.
— Алиса! — закричал Теодор, хватая шар.
Стекло выскользнуло из рук и с тяжёлым грохотов покатилось по ковру. Взметнулся багровый рукав, холодные когти предсказательницы впились в руку.
— Дайте монетку, дайте монетку, — снова забормотала она.
Не помня себя, Теодор выхватил деньги и швырнул их гадалке. Старуха зашарила по столу, вцепилась в покрытый пятнами листок бумаги — от него несло солёной сыростью. В одном углу ещё сохранилась виньетка — это была истлевшая цирковая программа.