Он снова покачал головой.
— К сожалению, конкретные факты мы с вами не будем обсуждать.
— Но почему? — спросил я с досадой.
— Я мог бы, конечно, вам объяснить… Но нужно, чтобы вы сами добыли свои знания. И своими собственными усилиями изменяли жизнь… Как вы не можете усвоить, что именно в этом смысл существования земного человека?
Голос у него был тихий, но глубокий, с каким-то странным тембром, и впервые мне пришла в голову мысль, что это не совсем человеческий голос.
— Вероятно, вы правы, — ответил я. — То, что вы сказали, я понимаю, но не могу вникнуть в сущность вашей нравственности. Ведь вот вы живете среди нас, видите страдания, ложь, насилие, видите, как, беспомощные, отчаявшиеся, бьемся мы иногда в заколдованном круге невежества. И в то же время хорошо знаете, как помочь укрепиться всему доброму и справедливому. Но не вмешиваетесь. Не искажает ли это смысл вашего существования?
Он взглянул на меня как-то особенно.
— Тогда вообразите себе, что в нашей нравственности намного больше разума, чем чувства.
— Трудно мне это понять, — сказал я. — Ваша цивилизация более совершенна, чем наша; значит ваша нравственность должна быть выше. И, вероятно, у вас вызывают ужас некоторые явления, с которыми мы свыклись. Войны, например. Представьте себе, что завтра перед нашим человечеством встанет угроза ядерного самоуничтожения. Неужели вы даже этому не помешаете?
— Нет, конечно, — твердо сказал он. — Вы обязаны сами найти выход из кризиса. Если мы вам помешаем, вы не приобретете иммунитета и впоследствии погибнете от еще более страшной катастрофы.
— Да, вывод логичный! И тем не менее я не могу его принять. Почему вы не можете избавить нас от мук, в которых мы сами не повинны? Спасите хотя бы от рака… Или от туберкулеза.
— Ведь я уже объяснил вам, — ответил он, слегка нахмурясь. — Те, кто умнее меня, решили, как следует поступать, и я не имею права ничего изменить.
Внезапно мне пришла на ум спасительная мысль:
— Тогда помогите хотя бы моему другу. Согласитесь, что один-единственный случай вмешательства не изменит исторического пути развития человеческого общества.
Он молча откинулся назад. И мне показалось, что в тот момент он заколебался.
— Нет, я не имею права! — сказал он, опять нахмурившись.
— А почему же вы помогли мне? Почему избавили меня от смерти?
— Тогда я подумал, что это несчастье случилось по моей вине. А я не имею права быть виновным.
Меня вдруг охватило чувство безнадежности, и я замолчал. Молчали мы оба. На улице уже стемнело, но в комнате было все так же светло, как днем. Странно, в ту минуту на меня это не произвело особенного впечатления.
— И все-таки вы будете соучастником в наших делах, — сказал я. — Я опишу все, что сегодня случилось.
— Ну, это не проблема, — усмехнулся он. — Я в одно мгновение мог бы стереть в вашем мозгу все, что вы собираетесь запомнить.
— И вы действительно это сделаете?
— Да нет, конечно… Пишите что хотите. Все равно никто вам не поверит…
— Не поверят отдельному случаю, возможно, но поверят истинам, которые я выскажу.
— Эти истины давно известны людям, — ответил он. — Я не открыл вам никакой Америки.
Это были его последние слова, которые я помню. Проснулся я на рассвете одетый, в том же кресле, где сидел накануне вечером. Вернее, там, где меня усыпили. Незнакомец прикрыл меня легким одеялом и, разумеется, исчез.
Нет, я помнил все, он не посягнул на мою память. Я встал и открыл окно. Солнце еще не показалось из-за горной вершины, но весь двор передо мной был залит нежным светом. В глубине двора, словно маленькие планеты, белели хризантемы. Так тихо было, ни один лист не шелохнулся на деревьях. Бисеринки росы едва заметно переливались разными цветами. Не знаю, в каком мире живет он, но наш мир действительно прекрасен. И может быть, в его одиноких скитаниях это было единственной ему наградой?
Несколько дней я жил словно во сне. Естественно, я работал, но все, что ложилось на бумагу, казалось мне вялым и пресным, как трава. Потом я бросил работу и принялся читать. Но и это не помогало. Наконец воскресным днем я завел машину и осторожно спустился вниз по узкой проселочной дороге. Выбравшись на шоссе, я свернул налево по направлению к санаторию, хотя как будто и не думал туда ехать. Чем быстрее сокращалось расстояние, тем сильнее росла в душе тревога, и я чувствовал, как у меня начинают дрожать колени. Но несмотря на это, я все прибавлял скорость; машина неслась по шоссе на своих лысых, стершихся шинах. Вскоре я увидел место, где едва не произошла катастрофа, но не остановился. Я просто сгорал от какого-то внутреннего нетерпения.
Даже не помню, как добрался я наконец до санатория. Постучал в белую дверь кабинета доктора Веселинова и вошел, не ожидая приглашения. Врач сидел на своем обычном месте, разглядывая рентгеновские снимки. Он посмотрел на меня, на лице его было написано изумление:
— Это просто невероятно! — сказал он вдруг осипшим голосом.
Я почувствовал, как огромное облегчение, словно чужая горячая кровь, растеклось по моим жилам.
— Невероятно? А что именно?
— Ваш друг выздоровел.
— Как это выздоровел? — Я лицемерно изобразил удивление.
— А вот так. По-настоящему, абсолютно выздоровел. Вот его снимки — словно бы он никогда и не болел. Его легкие полностью обновились.
Я не стал смотреть снимки, мне незачем было их смотреть.
— Не может быть! — сказал я. — Наверно, просто перепутали снимки.
— Как то есть «не может быть»? — ответил он раздраженно. — Это факт! Перед вами уже вторые снимки, все было сделано под моим личным контролем.
Я счел благоразумным промолчать. Во взгляде доктора по-прежнему сквозило недоумение, он глуповато хлопал выгоревшими ресницами.
— Я сделаю завтра научное сообщение! — воскликнул он. — Мои коллеги будут потрясены!
— Не стоит делать никакого сообщения, — усмехнулся я.
— Почему? — удивился он.
— Потому что это невозможно обосновать научно. Вы просто сообщите об одном факте, которому по сможете дать научного объяснения.
Он нахмурился, но промолчал.
— И во-вторых, что очень важно, поймите, вам никто не поверит.