Однажды часов в двенадцать ночи мы все вместе вышли из метро — ехали из Лужников. Хлестал сумасшедший майский ливень. Мы бы пошли, конечно, не будь Сюш, под дождь, но ей не хотелось портить новую, торчащую во все стороны юбку. Решили переждать. Вокруг было полно людей.
— Господи, до чего жрать хочется! — во весь голос сказала Сюш. — Жизнь отдала бы за бутерброд с колбасой. С копченой, конечно…
Вовка ласково посмотрел на нее, потом на нас, потом на часы. Напротив еще светились окна «Камы» — нашего местного ресторанчика. Тогда Вовка поддернул штанины и ринулся через дорогу по лужам. Мы видели, как он стучал в дверь, умоляя через стекло швейцара, совал палец в рот, показывая, что ему, мол, нужно только курево, но все было без толку. Даже когда дверь отворилась, выпуская каких-то людей, Вовке не удалось в нее протиснуться. Тогда Вовка остановил такси и, не обращая внимания на ринувшуюся было задержать его Сюш, укатил бог знает куда.
— Рассказ ОТенри «Персик», — сказал я, ни к кому не обращаясь. — Героиня просит персик, герой уходит в ночь, чтобы найти его, едва не погибает, предает друзей…
— Это я что-то не читала, — сказала Сюш.
Витя печально поглядел на меня: мол, нашел кому рассказывать…
— …Да, так вот. Персик найти он не может — всюду одни апельсины. А когда он наконец все-таки приносит ей персик, героиня говорит, что в общем-то хотела апельсин…
— Нет, апельсин я не хочу, — сказала Сюш, — от него еще больше есть захочешь. А вот бутерброд бы… Но куда же его понесло? Вот сумасшедший-то! — помолчав, проговорила она, ни к кому не обращаясь.
Мы не отвечали.
— А вообще приятно, когда ты скажешь, а человек вот так, дождь не дождь… — произнесла она затем как бы мечтательно.
— Да?
Это я сказал «да?», и вышло оно у меня как-то очень насмешливо и обидно.
Без Вовки нам с нею было как-то неловко, мы не знали, что говорить, и нам казалось, что между нами катастрофически расширялась неприятная пустота. Сюш даже отошла от нас. Она стояла поодаль, какая-то обиженная и одинокая. Она глядела вдоль улицы, по которой уехал Вовка, и огромная, разноцветная от реклам, мокрая площадь, словно черная вода, плескалась у ее ног.
Прошло полчаса. Дождь утих, и люди разошлись. Никого, кроме нас, возле станции не осталось, двери закрылись, свет потух. Витька громко зевал, ежился, вздыхал и все говорил:
— Вы меня извините, конечно, но я-то не хочу бутерброда с колбасой…
— Витя, стыдись! — говорил я. — Разве ты не лыцарь, Витя? Ты погляди только, Витя, какие есть еще лыцари на Украине: стоит ихней даме пожелать чего-нибудь…
— Да идите вы! Идите к черту! — сказала вдруг Сюш. — Нечего меня охранять, не маленькая… Подумаешь, умные больно!
Мы обиделись.
— Ну что ж ты злишься? Ты уж и шуток не понимаешь…
— Не понимаю, конечно! Ничего я не понимаю, где уж мне!
— Ну, это ты зря, мы же так просто…
Она отошла еще дальше, встала и начала растирать ладонями плечи. Увидев это, мы разом сняли пиджаки.
— Не надо! — сказала она сердито, но я все-таки оставил свой пиджак на ее плечах.
Наконец явился на такси мятый, мокрый Вовка. Невозмутимо, будто уходил на минуту, подал Сюш бутерброды, завернутые в бумажные салфетки. С копченой колбасой.
Когда Сюш, приподнявшись, чмокнула Вовку в щеку, мой светлый пиджак упал на мокрую мостовую. Витя доплатил за такси.
— Ну, вы уж идите, братцы, — сказал Вовка, — а то поздно, я сам провожу.
Сюш помахала нам надкушенным бутербродом; одна белая салфетка отлетела и запорхала в темноте…
Молча постояли мы у дома восемь. В тишине слышно было, как шлепаются с деревьев капли на мокрую землю. Липы стояли тихие, умытые.
— Вот так, значит, в таком разрезе, — сказал Витя, подавая мне руку.
Скоро началась сессия, виделись мы мало.
Потом сессия кончилась, и Вовка уехал на практику на Северный Урал — он ведь геолог.
— Ну что же вам сказать? — говорил он на прощание. — Сюш — отличная девчонка, честное слово…
Он рассматривал в эту минуту подметки своих здоровенных, заново подбитых сапог. Он был небрит — уже отпускал бороду, рюкзак его стоял на столе, а вокруг стопочкой лежали ковбойки, трусы, чистые портянки.
— Но это же не всерьез, это так ведь просто, тру-ля-ля? — спросил кто-то из нас.
— Да нет, это не тру-ля-ля, — ответил Вовка печально, огорчившись такими словами. — Я ведь ее не тронул, хотя мог бы, наверное…
— Мог бы, мог бы! Вполне! — ехидно сказал Витя и, увидев, как Вовка нахмурился, добавил: — Ты меня извини, конечно…
— Вы какие-то пошлые дураки, — сказал Вовка задумчиво.
Тогда мы заговорили всерьез. Мы припомнили ему всех девчонок, о которых он, бывало, говорил с такою же задумчивой нежностью. Вспомнили, как он был влюблен в одну аспирантку Милочку, которая, кажется, знала все на свете, ужас какая был образованная и писала диссертацию на тему «Обучение плаванию детей в детском саду». Мы говорили, что нечего зря морочить Сюш голову, что он всегда был эгоистом с недоразвитым чувством ответственности. И еще много чего мы говорили и ехидничали по поводу Сюш.
— Вы что же, правда, не верите? — удивленно спрашивал Вовка.
— А ты сам-то веришь? Ты сам-то не накручиваешь того, чего нет? Ну, гуляли, ну, целовались, ну, смешная она, забавная, — так что? Мало ли девчонок! Что за привычка — сразу душу нараспашку и мечтать уж бог знает о чем! А потом пальцы кусать… Ты, может, еще и женишься?
— Просто прелесть, что за друзья у меня! До того чуткие, заботливые ребята — страшное дело…
— Ты не хохми, Володя. Это же серьезно все…
— Да что вы привязались-то, в конце концов?! Нравится она мне. Нравится — и все. А что из этого выйдет, посмотрим… Вас это удивляет? Или, может быть, она вас шокирует, а?
— Может быть, — сказали мы.
Тогда он обругал нас, и разговор кончился.
На вокзале он сказал нам (Сюш стояла рядом, но он сказал так, будто ее нет):
— Ну вот, мне теперь есть к кому возвращаться.
Как будто до сих пор ему не к кому было возвращаться… А Сюш, когда двинулся поезд, побежала по залитому солнцем перрону, пробиваясь сквозь толпу, чтобы еще несколько секунд, пока вагоны не слились в одну линию, видеть Вовкину руку, и махала тоже, и ладонью, по-женски, торопливо обирала слезы с лица, и нос вытирала рукой, и спотыкалась на ровном, а остановившись, повесила голову, опустила руки и стояла так несколько мгновений, не шевелясь.
— Доигрался, — сказали мы про Вовку.
Мы подождали Сюш и молча проводили ее до метро.
На наши улочки пришло лето. Зацвели и осыпались липы. Дни были жаркие, душные, ночами пахло нагретым камнем, пылью, политой мостовой и близкой железной дорогой. Мы шли однажды с Витей мимо дома восемь и на нашем глетчере увидели парочку; они сидели обнявшись, и, когда мы проходили, девушка спрятала лицо на груди у парня. На углу площади стояла желтая цистерна — прицеп с квасом, и знакомый нам милиционер Никишкин, молодой и веселый парень, опершись о цистерну спиной, мурлыкал песню: «Что-то мне, подружки, дома не сидится…» Он спросил у нас про Вовку, мы ничего не могли сказать: писем еще не было. Мы направились дальше, потом повернули обратно и снова прошли мимо Никишкина и мимо глетчера.
— Ты меня извини, конечно, — сказал Витя, — но я все думаю: не зайти ли нам к ней?
Она жила неподалеку от набережной, в старом двухэтажном доме с террасой на втором этаже. Дом уже спал. На террасу выходило окно кухни, и там был свет. Когда мы поднялись наверх по рассохшейся деревянной лестнице, то сразу увидели в окне Сюш. Она стояла в темной от копоти, тесной, старенькой кухне с желтой лампочкой, стирала под краном и развешивала на синей проволоке, протянутой вместо веревки, тонкие чулки. На голове ее торчали бигуди, короткий халатик был застегнут у горла булавкой. Она словно бы похудела с тех пор, как мы видели ее в последний раз на вокзале, и показалась нам совсем маленькой и грустной.