нос заострился, вытянулся, сник, как клюв у больной птицы, сухая челюсть отвисла и с трудом закрывала черный рот.
Анастас почти не шутил и не улыбался, ему не хотелось и разговаривать. С утра до сумерек просиживал у окна, угрюмо разглядывая серое тяжелое небо, осклизлый забор, раскисшие капустные гряды с белыми кочерыжками, голый заплаканный куст сирени, а под ним нахохлившихся кур с мокрыми, обвисшими хвостами. Беспрерывно сыпал и сыпал мелкий липкий дождь. И день с утра походил на вечер.
В то утро Анастас, как обычно, встал рано и долго жмурился от яркого солнца. Он подсел к окну и пристально смотрел на длинное, белесое, как гусиное перо, облако. Облако медленно сползло за лес и наконец совсем исчезло. И, куда ни глянь, резала глаза чистая и холодная синь неба.
Анастас позавтракал излишне плотно. Без аппетита съел с картошкой большой жирный кусок говядины, запил его молоком и, почувствовав неимоверную слабость, прилег отдохнуть. Хозяева давно ушли на работу, дети в школу. А старик все еще лежал, пережидая тупую боль в животе. Когда она стихла, Анастас поднялся, старательно вымылся с мылом, подстриг портняжными ножницами бороду. Пристально разглядывая себя в зеркале, он горестно покачал головой и прошептал:
— Кажись, скоро конец.
Потом вытащил из-под койки сундучок, не торопясь любовно перекладывал с места на место свои наряды. Анастас остановился на новой, еще ни разу не надеванной сатиновой черной косоворотке с белыми пуговицами. Он легонько встряхнул ее и, подойдя к зеркалу, примерил. KocoBopojKa повисла на нем как на палке. Ворот был непомерно широк, рукава болтались.
— Ну как есть пугало огородное, — усмехнулся старик, подвернул рукава и туго заколол булавкой ворот.
Надев поверх рубахи старенький потертый жилет, он улыбнулся. Жилет обтянул Анастаса, и, вместо квадрата на ножках, он стал походить на веретено. Наряд дополнила шляпа с круто загнутыми полями.
А потом Анастас мучительно натягивал на ноги измятые хромовые сапоги с подковками и бесчисленным количеством гвоздей на подметках. Накинув на плечи синий плащ — подарок Андрея, Анастас вышел из дому и степенно, старательно обходя лужи, зашагал по не просохшей после дождя дороге. До центральной усадьбы колхоза его подвез шофер в кабине самосвала.
Ляды — большое село, накрест пересеченное шоссейной и железной дорогами, — грохотало и суетилось. Беспрерывно сновали грузовики, лязгая, проползали длинные составы товарных поездов. И люди все время куда-то торопились, словно тысячу дел переделали и еще столько же спешили сделать.
Суета, шум, лязг угнетали Анастаса. Он здесь не был давно: года два или три, точно не помнит. Анастас и раньше не любил это село за суету и безалаберность. А за это время оно изменилось до неузнаваемости.
Село перестраивалось. Улицы были перерыты, завалены досками, грудами кирпича. Рядом с маленькими бревенчатыми почерневшими домиками стояли высокие, длинные и нелепые для села дома. Глядя на них, Анастас размышлял: «Зачем все это? Зачем человеку к небу лазать, когда еще на земле так пусто?»
Правление колхоза разместилось в новом двухэтажном кирпичном доме. В приемной председателя было тесно от просителей. Анастас занял очередь и стал терпеливо дожидаться. Но очередь подвигалась утомительно медленно, и терпение Анастаса стало убывать. Подкралось подозрение, что сегодня можно и не попасть на прием. А попасть надо было только сегодня. Завтра уже будет поздно, и, словно в подтверждение его опасений, за дверью кабинета раздался резкий звонок телефона и сочный акающий голос председателя:
— Да ну!.. Вот тебе на-а-а-а!.. Еду… Сейчас, немедленно.
Из кабинета в коротком дорожном плаще стремительно вышел председатель. Это был полный, рыхлый, как саратовский калач, мужчина. Анастас шагнул ему навстречу, загородил проход и низко поклонился:
— Роман Евсеич, не откажи…
Роман Евсеич был очень самолюбивый и обидчивый председатель; ему казалось, что все не понимают его и недостаточно уважают. Когда Анастас загородил дорогу председателю, Роман Евсеич опешил и не знал, что делать. Его рыхлое лицо вначале вытянулось, а потом смущенно заулыбалось:
— Это совсем ни к чему, папаша. Совершенно ни к чему…
— Дело у меня до тебя, Роман Евсеич. Очень серьезное дело. — Голос у старика задрожал, и он почти со слезами на глазах добавил: — Роман Евсеич, голубчик, не откажи!
На лице Анастаса было столько надежды, мольбы и страха, что председатель как-то неестественно крякнул и, взяв под руку, повел Анастаса в кабинет.
Роман Евсеич терпеливо и внимательно слушал путаный рассказ Анастаса о своей жизни. И ему стало очень жаль этого кроткого, обиженного человека, который всю свою жизнь как муравей таскал и копил для семьи, а на старости лет доживает свой век в чужом доме. И вот теперь просит, пока в здравом рассудке, отписать свой домик колхознику Ивану Лукову, который пригрел его.
— Да ты, никак, умирать собрался? — спросил Роман Евсеич.
Вопрос был нелепый и ненужный. Роман Евсеич спохватился и, чтобы скрыть смущение, отвернулся к окну и стал смотреть на улицу.
— Готовлюсь, Роман Евсеич, — с легкой серьезностью ответил Анастас.
Роман Евсеич усмехнулся, покачал головой и задал вопрос глупее первого:
— А не рановато?
Анастас пристально посмотрел на председателя, вздохнул и опустил голову.
— Значит, сына думаешь лишить наследства?
— Я так полагаю, Роман Евсеич, теперь говорить о наследстве как-то неловко. Устарел этот обычай-то, не нужен он по нынешним временам. Если все у нас общее, то. и после смерти все должно остаться обществу.
— Правильно, отец, очень правильно… Институт наследства — единственный пережиток, узаконенный государством… — авторитетно заявил Роман Евсеич.
Анастас махнул рукой:
— Я не про себя говорю. Какое у меня наследство. Один дом, и тот кое-какой. Видно, и Андрейка-то мой не очень в нем нуждается.
— Значит, дом решил завещать Луковым?
— А если возьмет колхоз — с радостью отдам, Роман Евсеич.
— Во как! Это хорошо, даже замечательно. — Председатель пристально посмотрел на Анастаса и задумался, а потом вскинул голову, весело улыбнулся и хлопнул по столу ладонью: — Решим так. Пока можется, живи в нем сам, Анастас Захарыч. А если хочешь завещание оставить, то пиши на имя Ивана Лукова. Это все равно что колхозу…
Я позвоню Евсюкову. Он тебе быстро состряпает эту бумаженцию.
Правление колхоза и сельсовет находились в одном доме. Трудно было понять, кто кому подчиняется: колхоз сельсовету или наоборот. Вообще-то по закону колхоз должен подчиняться сельсовету. Но по тому, как Роман Евсеич разговаривал по телефону с председателем сельсовета, Анастас понял, что руководителя местной власти Роман Евсеич крепко зажал и спуску ему не дает.
— Слушай, Евсюков, — приказывал Роман Евсеич, — завещание оформи, и безо всяких «но» и «да»… А на законных наследников начхать!.. Судить надо таких наследников: полуживого старика бросили на произвол судьбы. Ты смотри мне, старика не мытарь. Выдай ему эту завещательную, и баста! Понял, Евсюков? Тогда действуй…
Роман Евсеич посмотрел на часы, крякнул и сокрушенно покачал головой. Анастас поспешно встал и вплотную подошел к столу:
— Прости, Роман Евсеич, не осуди. Думку хотел одну поведать.
Роман Евсеич поморщился:
— Ну что ж, валяй…
И Анастас торопливо и сбивчиво изложил свою заветную мечту о колхозном рыбоводстве. Роман Евсеич слушал его с нетерпением: то и дело поглядывал на часы, назвал Анастаса «молодцом», пообещал обязательно подумать над его «проектом», пожал старику руку и, схватив портфель, выскочил из кабинета…
Местная власть расположилась в двух небольших комнатах. В одной сидел секретарь, в другой — председатель Евсюков.
Секретарь — девушка миловидная, опрятная — одним пальцем отстукивала на машинке протокол последней сессии. Евсюков сидел за массивным письменным столом, морщил лоб и кусал ногти: он о чем-то напряженно думал. Перед ним лежал лист бумаги, на котором четкими круглыми буквами было выведено: «Наши итоги». После долгих, мучительных раздумий Евсюков взлохматил густые рыжие волосы, бросил перо, потер руки и весело посмотрел на Анастаса, который скромно сидел на краешке стула и не спускал глаз с председателя.